Роберт Стоун - Перейти грань

— Как ваша жена? — спросил Оуэн.

— Лучше, — ответил Даффи. — Вы идете ноздря в ноздрю с Фоулером и Деннисом. У них не больше ветра, чем у вас.

— Хорошо.

— Да, но как, черт возьми, вы там себя чувствуете?

— Я всю жизнь мечтал оказаться здесь, — проговорил Браун. — И вот я здесь.

— Это потрясающе!

Брауну показалось, что далеко на горизонте сверкнул солнечный зайчик. Он гадал, что же там могло отражать солнечный свет, и оставил вопрос Даффи без ответа.

— Вы хотите процитировать что-нибудь? — поинтересовался Даффи, — или мне дозволяется выдумать самому?

— Боюсь покривить душой. Мне бы хотелось, чтобы то было честно.

— Подумайте над этим, — порекомендовал Даффи. — Свет здесь какой-то необычный.

— Не забывайте снимать на пленку.

— Я не жалею, что отправился в этот поход. Я там, где мне надо было быть, и пусть все знают это.

— Как скажете, капитан.

— Словно бы находишься на грани реального.

— На самом деле? С вами там все в порядке?

— Да, но это другое измерение. Где все происходит немного быстрее, может быть. Здесь действует ускорение. И это хорошо, — заверил он Даффи. — Это действительно хорошо.

— Здорово, Оуэн! — оживился Даффи — Оставайтесь в ускорении.

С тех пор как офис Даффи в «Царстве теней» был закрыт, он работал на двадцатом этаже отеля «Сент-Джордж» на Бруклинских высотах, в помещении, где раньше обретался агент по продаже недвижимости. Окна его выходили на внушительного вида каменные строения и гавань, но почему-то это место напоминало Даффи о бойлерных, из которых он руководил по телефону рекламными кампаниями, когда бастовали газетчики.

Даффи потребовалось менее пятнадцати минут, чтобы состряпать заявление для печати. Он решил скормить его одному и своих дружков в «Дейли ньюс».

— Это тот случай, когда сбывается мечта всей жизни. Там, на грани реальности, ускоряется пульс и свет приобретает новое измерение. Ему там хорошо, как нигде.

— О Боже, — проговорил его друг из газеты, — да он просто златоуст, этот парень.

— Клиент занят самоанализом, — пояснил Даффи дружку. — И голова у него работает, это точно.

Как-то в середине зимы Энн, проснувшись, не могла точно вспомнить, что происходило накануне вечером. Она помнила, что, покончив с писаниной, осталась внизу, чтобы почитать воспоминания Минны Хаббард о переходе через Лабрадор, и пила «Санджиовиз». Но вот как обедала, куда делась вторая бутылка вина, как она поднималась наверх и как ложилась в постель — этого в памяти не было.

Позднее стали всплывать куски и обрывки фильма, который она, должно быть, смотрела уже в кровати. Нечто такое, что она никогда бы не стала смотреть трезвой. Небритый и немытый субъект в кожаной куртке и мотоциклетных перчатках без конца колотил раздетую блондинку с вялым ртом, называя ее сукой. Она оказалась убийцей.

В тот день Энн решила покончить с выпивкой, чем после посещения Атлантик-Сити со Стрикландом она занималась постоянно. Она позвонила в местный госпиталь для ветеранов и предложила свои бесплатные услуги. В ответ услышала, что в таковых не нуждаются. Не помогла и ссылка на ее долголетний опыт работы во время войны во Вьетнаме. Не придумав ничего лучшего, она стала посещать гимнастическую секцию в Йорке. Занятия начинались до рассвета в заброшенном здании, в опасной части города. На доске объявлений, над табелем посещаемости, висела приколотая чьей-то ехидной рукой потешная карикатура Ларсена под названием «Аэробика в аду».

Обычно в конце дня на нее находила зеленая тоска. Иногда она подумывала о конной прогулке, но тропы были покрыты льдом и ближайшие конюшни позакрывались на зиму. Энн стала писать для «Андервэя» сентиментальные рассказы о природе или походах по реке с детьми. Тут ей помогали воспоминания детства и об их путешествиях с Мэгги. Обычно, растроганная до слез, когда писала их, она испытывала смущение, видя их напечатанными. От Мегауана не было никакой пользы. Он публиковал все написанное ею без всяких комментариев.

Иногда ею овладевало ощущение, что Оуэн где-то рядом. Она вела с ним воображаемые разговоры, смеялась и подшучивала над ним, спорила с ним, чуть ли не до слез. В голове зарождались фантазии о телепатии.

А иногда она пугалась того, каким бесконечно жалким он ей представлялся. Тогда она пыталась сознательно вызвать в памяти его голос и манеры, но это не всегда ей удавалось. В начале гонки, отслеживая его продвижение по картам в кабинете, она испытывала удовольствие при мысли, что делит с ним дни и ночи в океане, удивляя окружающих своим отсутствующим видом. Ее повергала в трепет мысль о том, что над ним теперь непривычное небо, другие звезды, а вокруг неимоверно раздвинувшиеся просторы. Она так и не научилась любить «Нону», но ей было приятно представлять себе каюту, приютившую его, воображать ее запахи и видеть себя на койке рядом с ним.

Но после Рождества Энн обнаружила, что старается как можно меньше представлять себе его в океане. Теперь в ее мыслях он существовал как бы без определенного места на земле. Просыпаясь среди ночи, она видела его таким, каким он был в тревожные сороковые-пятидесятые годы, и она начинала беспокоиться о каких-то упущениях в его мореходной выучке, о присущей ему рассеянности. Она вдруг осознала, что теперь все не так, как в годы войны. Они не были больше молодыми. Тогда она гордо смотрела в лицо опасности. Сейчас же в своей респектабельной гордыне, уготованной ей повседневностью, она уповала только на свой собственный страх, словно он мог помочь Оуэну преодолеть все опасности.

В какой-то момент она попыталась вернуться к своей детской, искренней и неистовой вере в Бога. Утренняя служба в Благовещенской церкви всегда собирала множество по-воскресному приодетых прихожан, но она чувствовала себя чужой среди них. Стоя в стороне, она механически молилась за то, чтобы с ним ничего не случилось.

Занятия гимнастикой тешили ее физическое тщеславие. Через пару недель, когда душа все еще не обрела покоя, а волю приходилось держать в кулаке, чтобы не прикладываться к бутылке, она почувствовала, что стала стройнее и изящнее. Впору оказались старые бриджи и бикини, в которые она уже давно отчаялась втиснуться, и даже древние мини-юбки, подобные той кожаной, сохранившейся от шестидесятых годов. Трезвая жизнь оживила ее сны. Теперь они иногда были полны эйфории, иногда страха, а чаще всего секса. Прописанное доктором снотворное делало их еще более красочными и такими непривычными, что они казались частью чьей-то чужой жизни. Во сне, как и наяву, Энн преследовало ощущение, что она сбилась с пути и ведет неправильный образ жизни. Все время виделись зеркала, в которых она не находила своего отражения.