Роберт Стоун - Перейти грань

— Ладно. Надеюсь только, что он снимает на пленку. Оуэн, я имею в виду.

На мгновение во взгляде у нее мелькнул испуг.

— Я уверена, что он делает все, как ты сказал. Он умеет снимать и делает это аккуратно.

Стрикланду стало интересно, заплачет ли она, беспокоясь о своем муже, находящемся в море. Он сел на постели.

— Если ты не волнуешься за него, то почему нервничаешь?

Слез не было. Она, похоже, владела собой.

— Я, должно быть, чувствую себя виноватой. Вот в чем дело.

— Понятно.

— Знаешь, мне приходится задавать себе вопрос, люблю ли я его.

— И что тебе приходится отвечать себе?

— Ну, да, — проговорила она, как само собой разумеющееся. — Конечно же, я люблю его.

Стрикланд прислонился к освещенной солнцем стене и подложил за спину подушку.

— Убей меня, я не понимаю, что это значит.

— Ты не знаешь, что значит любить?

— Этим словом обозначается столь многое, что я действительно не знаю. Это как алиби. — Он непонимающе пожал плечами.

— Я была его женой двадцать лет. Мы пережили Вьетнам. У меня никогда не было другого мужчины. Мы росли вместе.

— Кое-кто назвал бы это проблемой взаимозависимости, — подытожил Стрикланд.

Энн засмеялась. Он встал, не одеваясь, и усадил ее рядом на кровать. По ее лицу прошла тень, и он подумал, что она опасается, как бы их не увидели в незашторенное окно.

— Может быть, и так. А ты пытаешься помочь мне?

— Ты была изолирована от этого проклятого мира. Ты исполняла роль домашней монахини для этого парня.

Она отстранилась от него и встала.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не сердись, — попросил Стрикланд. — Это ревность. Я имею на нее право.

— Что означает «домашняя монахиня»? Что ты имел в виду?

— Ты пряталась от жизни, как Христова невеста. В своем искусственном мире. Укрываясь от жизни на том острове.

— Нас устраивало это.

— Вас устраивало это, как какую-нибудь парочку сопливых детей, ведущих инфантильный образ жизни. Этот парень ловко провел тебя, понятно?

— Нет, — отрезала она.

— А я говорю — да! — выкрикнул Стрикланд. Увидев, что Энн недоуменно уставилась на него, он сбавил тон. — Ты фантастическая женщина. Ты слишком хороша для него. Он самый обычный обыватель. Труп. Скучный и надутый.

— Я не хочу слышать ничего подобного. Я люблю его.

— А это как раз то, чего не хочу слышать я, — выкрикнул он.

Она села на кровать и печально посмотрела на него.

— Я не бесчувственный чурбан, — продолжал Стрикланд. — Я занимаюсь искусством, так ведь? Как бы там ни было, я делаю фильмы.

— Но я действительно люблю его.

— Если ты и дальше будешь произносить это с таким выражением, я за себя не ручаюсь.

— Двадцать лет это большой срок, Рон.

— Конечно. — Он с отвращением тряхнул головой. — Ради Бога. Он эксплуатировал тебя. Ты жила с ним двадцать лет, потому что противоположный пол остается для тебя загадкой. Для каждой из вас. И только потому, что ты ничего не знаешь о мужчинах вообще, ты не бросила его.

— Я знаю об этом так же мало, как и ты. — Она повернулась и пошла вниз. Вскоре она вернулась со стаканом вина.

— У тебя в самом деле никогда не было другого мужчины?

— Никогда.

Ему показалось, что она избегает смотреть ему в глаза.

— За двадцать лет у тебя ничего не было ни с кем, кроме меня? Извини, но я не верю.

— Это правда. — Теперь она глядела ему прямо в глаза. Он понял, что это так и есть. И изумился ее высокомерной невинности.

Он дотянулся и взял у нее стакан.

— Ты не должна пить из-за всего этого. Во всяком случае, в одиночку. Без меня.

Он залпом выпил ее вино и задержал дыхание, с удивлением почувствовав себя тем болваном с улицы, который был объектом его исследований и источником информации. Ему вдруг стало страшно от того, что он может потерять ее.

Хмурый рассвет не принес с собой буревестников, но Браун все равно развернул яхту и пошел на восток — туда, где ему привиделись сияющие перевернутые пики. Он отчетливо чувствовал вспыхнувший в душе бунт. К полудню, после нескольких часов хода полным ветром, он увидел эти ледяные громады опять, на сей раз в нормальном положении. Это был горный хребет вулканического острова. Он начал осторожно обходить его, постоянно проверяя дно под собой. Самая высокая вершина, высотой около двухсот метров, разбросала свои зубчатые ответвления в оба конца острова. Браун предполагал, что за хребтом есть большая впадина. Когда он приблизился к берегу, из каньонов на него пахнуло холодным ветром, взметнувшим грот и заставившим мачту содрогнуться на ее неустойчивом степсе.

Он увидел ниже линии снегов заросли грубой желтой травы. Кое-где горы были покрыты неведомыми темно-зелеными растениями. Ему показалось, что он разглядел несколько алых пятен, похожих на горечавку в цвету. Взору открывались места, поросшие бордовой камнеломкой, а вот деревьев не было вовсе. Совсем близко волны накатывали на берег, и он мог даже представить, как они шумят, встречаясь с землей. Временами ему казалось, что он слышит крики птиц, эхом разносящиеся по каньонам. Сразу за линией прибоя промелькнули взлетевшие большие бакланы.

День клонился к вечеру, а он все обходил обнаруженный им остров. Сумерки продолжались долгие часы, тени вытягивались такие длинные, что не хватало взгляда добраться до их конца. Море становилось чернильно-черным, а небо пронзительно синим. В тот вечер Браун услышал, как осипший юношеский голос вновь и вновь повторяет его позывной: «Виски Зулу Зулу один Майн восемь семь три». Он не ответил.

Теперь, когда он укрылся от всех, ему казалось, что сон должен вернуться к нему. Но часы шли, а он все лежал, не смыкая глаз, парализованный холодным гневом. В какой-то момент ему показалось, что ветер задул в обратную сторону. Он думал, что надо непременно освободиться от этой унизительной гонки. В конце концов, измученный, он на короткое время впал в забытье.

На следующий день, исследуя очертания острова в бинокль, Браун увидел множество птиц — повсюду были чайки, буревестники всех разновидностей и альбатросы. Один из черных кряжей был так заполнен королевскими пингвинами, что он поначалу принял их шевелящуюся массу за листву, а их желтые грудки — за цветы.

Он подозревал, что на острове должна быть лагуна, которая может иметь где-то выход в море.

Единственным местом, где можно было подойти к берегу, ему представлялась западная оконечность острова. Но там ветер гнал к берегу такие огромные волны, что стоянка на якоре была невозможна. С подветренной же стороны подступы к острову закрывала высокая отвесная скала, черная, как одежды священника, неприступная, как крепость.

С каждым днем бунт в его душе нарастал и заполнил все его существо. Когда наступала короткая ночь, он уходил от острова, направляясь по ветру под одним штормовым кивером. Как только начинало подниматься солнце, его яхта поворачивала и шла назад. Он становился все смелее и все ближе подходил к берегу — благо, ветры позволяли, — прощупывая свой путь эхолотом, который ни разу не показал дна.