Измайлов Андрей - Время ненавидеть

– Московское время шесть часов тридцать минут. Международный дневник…

Кофе готов. Вставай же, соня! Никакие посторонние шумы на него не действуют. Петюня! Петюнечка! Пе-е-етя!.. Петр, черт возьми!

– Еще чуть-чуть, ну пожалуйста! Ну масенькая, сейчас-сейчас. Уже встаю, уже встал… Ну, Таньчик… Ну, Татьяшенька… Я уже не сплю.

Он уже не спит. Он после мгновенной гробовой тишины подскакивает (куда там вчерашнему NH 3!), осознав, кого и как он назвал, и где, в чьем доме находится. Фрейд не дремлет, Петюня. И ты не спи.

Он уже не спит. Сидит на тахте, глаза раскрыть боится. Так зажмуренными глазами на меня и смотрит. И скорбно-скорбно шепчет.

– Галина!!! Галина!!! Галина!!! Галина…

– … Андреевна, – тепло, даже где-то ласково подсказываю я. – На работу пора, Петюнечечка. Кафе стынет. На кухне… – и отправляюсь на кухню.

Слышу сочные удары, Петюня кулаком молотит подушку и взревывает:

– Почему! Ну почему! По-че-му!!! Почему все так… Все так… почему! По-че-му! За что?! За что мне?!!

А мне за что? Не за что. Ты, Петюня, в ответе за тех, кого приручил – и отвечай: Таньчик, Татьяшенька. А меня еще никому не удавалось приручить. Не бери в голову, отдохни от этой мысли. Я вешаться на шланге от стиральной машины не буду. Во всяком случае из-за тебя, Петюня, точно не буду. Других поводов предостаточно, более весомых. Прощевай, Петюня. Иди к жене. Ах, жаль, тюльпанчики вчера на склоне остались! Могу розочки предложить, они чуть подувяли, но главное не подарок, главное внимание. Вот и подаришь. От нашего стола вашему столу. Таньчику, Татьяшеньке, лошадище. И не задавай вопросов, ответы на которые тебе прекрасно известны. Почему-почему! По кочану!

Слышу – Петюня не унимается, все молотит и взревывает.

Слышу – звонок. В дверь!

Кого черти принесли в полседьмого утра?!

Внутри екает. ОНИ! Только ОНИ с утра пораньше способны названивать в квартиру одинокой беспомощной женщине. С агрессивными намерениями!

«Мы завтра вас найдем, и нервы ваши будут как нельзя кстати!».

Нашли…

На цыпочках докрадываюсь, плотно закрываю дверь в комнату (кавалера моего будто молнией разразило – стих! только его мне именно сейчас не хватало!) и очень сварливо, ну очень сварливо:

– Кто там?

– Милиция.

– Да что вы говорите! Никогда бы не поверила! – провоцирую, чтобы еще голос подали.

– Участковый уполномоченный Грибанов. Разрешите?

– Не разрешаю, конечно!

Голос-то не тот, не «брежневский». Но прыщавый- то, прыщавый ни словечка не проронил вчера. И третьего дня тоже. Знаем мы ваши штучки! Пришло время – проронил.

– Я сейчас в милицию позвоню! Посмотрим тогда, кто из вас милиция. Учтите, замок у меня сложный, сразу не взломать. Ноль два всегда успею набрать.

– Гражданка Красилина, нам уже звонили. Я уже здесь. По заявлению. Откройте, если вам не трудно.

Мне трудно, мне о-ох до чего трудно! Потому что я слышу за дверью еще голос. Голосок. Голосочек. Меццо-сопрано. Не найдется такого кузнеца, который смог бы шантажисту-«Брежневу» за ночь перековать его волчий голос…

– Это он, товарищ сержант! Я слышала его! Это он! Он там, товарищ сержант! Сделайте что-нибудь, товарищ сержант! Вы же милиция!

– Откройте, если не трудно.

Тру-у-удно!!!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

… Не могу я их винить. Но пусть тогда и они меня не винят. Головы стереотипами набиты, и потому, чуть только вцдимое расходится с заранее воображаемым, – нутро протестует!

«Таньчик-Татьяшенька» – не лошадища, скорее пони – миниатюрненькая, ладненькая, копытца тридцать третьего размера, не больше (у меня и то тридцать четвертый), «маленькое черное платье», ленточка в гриве, челка мохнатая, и глаза тоже от пони: покорные, печальные, все примут. И принимают.

– Можно, я не буду заходить? – у милиционера спрашивает. – Можно, я тут посижу на ступеньке? – Опустилась на голый камень, утешая-приговаривая про себя: – Живой, главное! Главное, живой!

Хоть кусок сахара ей на ладони выноси! Таньчик- Татьяшенька, дубленушка на вздрагивающих плечиках внакидку. Никогда ее не видела, но по Петюниным откровениям сложила стереотип: одно слово, Московский вокзал! Даже облегченно вздохнула, когда открыла, а там рядом с милиционером эдакое воздушное созданьице, не лошадища, не жена, не она.

Не лошадища, да. Но жена. Но она.

Ай, Петюня, ай, фантазер, ай, предатель! Жену предал, меня предал, себя предал – рассказками, из книг вымороченными: е-е-есть в старом замке че-о- орный пруд! Только бы себя де ля Фером чувствовать!

(Порядочным, кстати, засранцем был граф, образец для подражания! Втюрился, сам напросился в мужья – и какое его дело, что у женщины в прошлом было?! В настоящем-то и в будущем (да! да!) она – любящая и преданная жена! Нет, собственное Самолюбие ему дороже! Карать взялся… Да кто ты такой, чтобы карать?! Не можешь себя победить – отваливай, испарись! Ан если не себя, то лучше тогда он ее победит!.. Потом бегают, шпажонками отмахиваются, поражаются: «У-у, злодейка! Чего мы ей такого сделали, чего она нападает?!» Не нападает она! Защищается!).

Атосы вшивые, само благородство! Фантазеры, предатели, Петюни чувственные!

Ты у меня сейчас отчувствуешь свое!

– Вон отсюда! Карета подана, граф!!!

Уже встал, причиндалы свои изыскивает. Глиста в обмороке! Прикрылся ладонями, как перед штрафным ударом. Не будет тебе от меня штрафных ударов, мало тебе вчера навесили! Вот тебе твои портки, за креслом. Нет уж, носки сам ищи! Буду я их еще вынюхивать по углам! Куда вчера закинул, там ищи. Найдешь!

– Гражданочка, я извиняюсь, но…

Никаких «но»! Ишь блюститель порядка! Конная милиция нравов! Тоже стереотип: волевой подбородок, литое матерое тело, всезнание на лбу написано. А тут: вообще без подбородка, такая же глиста в обмороке, но еще моложе, и полное незнание предмета. Всего и милиционер, что в форме. «Новая формация», Мыльников сказал? Неудачная формация! Представления не имеет, что делать, с чего начать, кто виноват. И в квартиру не войти – «пони» на лестнице сидит, нельзя ее так оставлять. И отступать невозможно – я ведь ясно даю понять, что захлопну дверь и открою ее, только чтобы Петюню вышвырнуть, пусть только манатки соберет, и снова захлопну! Не тушуйся, сержант, когда перед тобой в буквальном смысле грязное белье выворачивают! Никаких «извиняюсь», никаких «но»! Я милицию к себе не звала! А когда звала, где ты был, участковый уполномоченный Грибанов?!

Накачала себя так, что вот-вот лопну. И… лопнула. Весь воздух из меня вышел, когда на шум мымра Лащевская выскочила во всеоружии:

– А-а-а, доблядовалась, самогонщица!

Бабья ненависть – убойное оружие. А я все свое распатронила на Петюню, на сержанта-молокососа… и вообще. Воздух из меня вышел.