Измайлов Андрей - Белый ферзь

– Он – в метро. «Сокол». Предположительно – домой. Передаю. Э! Передаю!

– Слышу. Т-тоже мне! Принял. Вот не было печали…

– Не хрен было хлебалом щелкать вчера.

– Ты вообще засохни, зелень!

– Что-о-о?!

– А ну-ка вы там!

– Все-все… Гм! Он вышел на «Шаболовской». Принял. Так… Ну вот… он – дома. Нет. Зашел в гастроном. Вышел. Теперь – дома.

Он – дома.

Подсознательно надеялся, что Инна тоже окажется дома.

Но – зря.

Все было, как было сегодня утром, – пустота, чистота, безлюдье, БЕЗИННЬЕ.

(Не называй Дробязго свою дочь уменьшительнострогим «Инь» от Инны, Колчин избрал бы такую же форму обращения к жене. Но повторять за кем бы то ни было – мимо правил Колчина. А жаль. Инь- очень подходящее уменьшительно-строгое для Инны. Женское начало… Потом, потом…).

Подъезд снова был пуст. Лифт снова был пуст. Лестничные клетки снова были пусты. (Однако времечко-время! Мобилизовываться до предела именно тогда, когда ты уже почти дома, уже в подъезде).

Борисенковская Татьяна спускалась на полпролета с бумажным свертком – к мусоропроводу:

– Юр! С приездом! Ты сразу к нам?

– Н-нет. Ром пришел?

– Н-нет. Пока. Ты же знаешь… Может, ты сразу к нам?

– Тань, извини. Я звонка жду. Пусть Ром заглянет, как появится.

– А я думала, ты сразу к нам.

– Извини.

– Да ладно… Как Инна? Что-то не видно…

– Скажешь, когда Ром подойдет, да?

– Конечно-конечно! А то я сегодня креветок…

Колчин разулыбался из последних сил. (Креветки, чтоб вас всех! В смысле, креветок…).

– Звонка жду, Тань…

Он ждал звонка. От Бая. Бай. Верховный в небезызвестной группировке. Он сказал Сатдретдинову: «Вот еще что, Ильяс! Пусть мне Бай сегодня позвонит. Я с восьми часов – дома». Договорились. Попробовал бы Ильяс отказать сэнсею! Попробовал бы замяться-зазаикаться: видите ли, понимаете ли, сэнсей… как? «Как – это уже его проблемы». Может, для кого-то Бай (в Миру Баймирзоев) и хозяин, следуя буквальному переводу и утвердившемуся положению в известных кругах, но для Колчина, для сэнсея Колчина этот, с позволения сказать, Бай не более, чем второй иероглиф в китайском произношении понятия дырочки в темени, той самой, которой черпается информация. А как раз информация Колчину и требовалась. Хоть чем назовись, но попробуй не позвони. Так, Ильяс? Сатдретдинов всем своим видом выразил, что сделает все возможное и невозможное. Бу’ еде’. Попробовал бы Ильяс ответить иначе! Что-то Ильяс на клубе был не совсем в своей тарелке, не совсем, не в своей…

Колчин несколько слукавил, сказав Татьяне, что ждет звонка. То есть звонка-то он ждал, но если от Бая, то глубокой ночью – иной этикет, нежели в верхних эшелонах власти (хотя дано ли знать, который из эшелонов выше сегодня – легитимный? криминальный?): да, передали про желание связаться – свяжемся, глупо проигнорировать такие… персоналии, но время связи уж позвольте, уважаемый, определять Баю, а этот-то выберет время попозже (этот? этот выберет!), мол, не разбудил ненароком, а то мне тут передали… а я только сейчас нашел несколько минуток…

Но к Борисенкам в отсутствие майора-полковника смысла не было заваливаться – да, Сёгун, да, детишки Тёма-и-Тёма, да, неизменно благожелательная Татьяна. Но – до того ль, голубчик, было?.. И звонок возможен не только от какого-то там Бая – и надо быть у телефона. Уже понял, что с Инной неладно, и от кого-кого, но от непосредственно Инны он сигнала не дождется, разве что по ее поводу кто-нибудь объявится, то есть предъявится. Так это называется – предъява.

По моргам-больницам – он все же пока погодит. Надо годить… Пусть и отсутствие известий – ПЛОХОЕ известие.

Он ждал звонка. Он в ожидании звонка стал ворошить прессу – свежую, сегодняшнюю, и ту, что удалось прихватить от прошедшей субботы, завалящую. «Коммерсантъ», «МК», «Независимая», «Комсомолка», «Известия», безусловно. От еженедельников воздержался – еженедельники обсасывали события той давности, которую Колчин коротал еще здесь, в Москве, до Токио. Но ворох получился все равно внушительный!

(От автора: Велико искушение уподобиться эфиопу- поэту, да-да, опять тому самому, кому принадлежит истина «Анекдот – кирпич русской литературы». О нем, о поэте-эфиопе, написано лучшее из того, что было о нем написано: «… он, только и думает, как бы увильнуть от обязанностей рассказчика. Роман образован из отговорок, уводящих наше внимание на поля страницы и препятствующих развитию избранной писателем фабулы. Действие еле-еле держится на двух письмах сдвумя монологами любовного кви-про-кво, из которого ровным счетом ничего не происходит, на никчемности, возведенной в герои, и, что ни фраза, тонет в побочном, отвлекающем материале… И в итоге периодически нас относит за раму рассказа – на простор не идущей к делу, неважной необязательной речи, которая одна и важна поэту с его программой, ничего не сказав и блуждая вокруг да около предполагаемого сюжета, создать атмосферу непроизвольного, бескрайнего существования… Роман утекает у нас сквозь пальцы, и даже в решающих ситуациях, в портретах основных персонажей, где первое место отведено не человеку, а интерьеру, он неуловим, как воздух, грозя истаять в сплошной подмалевок и, расплывшись на нет, – в ясную чистопись бумаги». Абрам Терц… Так вот, сравниваться с эфиопом- поэтом глупо, но вот равняться… И казалось бы, вот оно, вот оно! Недельное, декадное отсутствие героя в отечестве! Как не воспользоваться, как не посвятить внушительную долю газетным выборкам на все-и-всяческие темы – вдруг что-то жизненно важное упустится или просто небезлюбопытное! Любую бумажку! Искушение велико. Велико искушение. Но! Бесценное качество – вовремя поймать нетерпение публики, перерастающее в раздражение, и за мгновение до того опередить: «Читатель ждет уж рифмы «розы» – так на, возьми ее скорей!». И потому ЭТУ публикацию – целиком. Не «любую бумажку», но – эту! Она… Вот она).

«ШЕСТЕРКА» ДАЕТ ПОКАЗАНИЯ.

Успевшая нашуметь кража древних рукописей из Государственной национальной библиотеки в Санкт-Петербурге в ночь с 10 на 11 декабря в первые дни не привлекла какого-либо внимания в Израиле. Об этом дерзком хищении со взломом в местной печати появилось краткое сообщение лишь тогда, когда по этому делу пять дней назад в Москве был арестован, прибывшими в столицу петербургскими сыщиками, Ефим Кублановский. Публикация такой заметки была связана с тем, что этого, как писали израильские газеты, 33-летнего генерала в отставке, юриста по специальности, тесно связанного в недавнем прошлом и настоящем с высшими эшелонами власти в России, довольно хорошо знают в Израиле. Внимание израильтян, по словам газеты «Гаарец», привлекало и то, что Е. Кублановский, еврей по национальности, женат (правда, в пятый раз) на еврейке – уроженке США, а брат его проживает в Израиле.