Питер Свонсон - Убить лучше по-доброму

Микроволновка умолкла, Эрик открыл дверцу, затем захлопнул ее, и все замерло в тишине. Я представила, как он жадно ест, наверное, даже стоя.

Минуту спустя дверь спальни распахнулась. Эрик стоял на пороге, с контейнером в руке, его лицо уже покраснело. Глаза опухли.

– Тут орехи, – сказал он, указывая на контейнер с едой. Он говорил словно с набитым ртом.

– Уверен? Где лекарство? – спросила я.

– В сумке, – он махнул рукой.

Я подняла сумку с пола и положила в ногах кровати. Эрик положил контейнер на комод и быстро направился к сумке, оттолкнув меня. Он заглянул в карман на молнии, где оставил шприцы, затем оглянулся на меня, в глазах читалась паника, лицо покраснело еще больше. Одной рукой он схватился за горло.

– Ты забыл их? – спросила я, изображая панику.

– Нет, – произнес он, но я еле расслышала. Слова звучали так, словно шли с далекого расстояния, – крик человека, запертого глубоко под землей, в тесной сырой пещере.

Эрик вывалил содержимое сумки на кровать и стал искать. Затем сел, выпрямившись, вытянул губы, стараясь вдохнуть воздух. Я тоже стала копаться в вещах, но он схватил меня за руку, показывая, что надо позвонить.

– Позвать на помощь? – спросила я.

Он кивнул. Шея вздулась и покраснела, как массы суши на топографической карте. Но лицо побледнело до синевы. Я побежала в соседнюю комнату, взяла телефон и с минуту стояла, прислушиваясь к тому, что происходит в спальне. Я услышала, как открылась молния, затем – глухой стук. Я тихо положила телефон на место, медленно досчитала до десяти, подошла к двери и заглянула в спальню. Эрик лежал, рука все еще была на шее, но уже не сжимала ее. Она лежала неподвижно. Я долго смотрела на него, пока не убедилась, что он не дышит, затем подошла и приложила два пальца к его шее. Пульса не было. Я вернулась к телефону и набрала 911, сообщила свое имя и адрес, сказала женщине с радостным голосом, что у моего парня анафилактический шок.

После звонка пришлось действовать быстро. Я достала несколько целых кешью из бумажного полотенца, которое спрятала в холодильнике, положила немного в курицу, которая оставалась на тарелке Эрика (до сих пор теплая) и немного в контейнер. Затем смыла бумажное полотенце в туалете и помыла руки. Эрик не шелохнулся. Я вытащила из-под матраса пластиковый пакет с двумя неиспользованными шприцами. Вещи Эрика валялись по всей комнате. Парой носков я стерла свои отпечатки с пакета и засунула и то и другое в его кроссовку. Мне показалось, в таком месте вполне можно хранить лекарства. Конечно, Эрик никогда бы так не поступил, но теперь он уже никому не расскажет. А еще он не расскажет, как я убедила его, что в курице нет орехов. Я скажу, что он был пьян и решил все-таки съесть эту курицу, а я была в спальне, и мы не смогли найти шприцы. Я задумалась, нужно ли добавить еще что-то к декорациям. Может, надавить на грудь Эрика несколько раз, будто я пыталась сделать искусственное дыхание. Интересно, следователь заметит это? Я уже собиралась приступить, как в дверь позвонили.

Я побежала вверх по лестнице, чтобы впустить врачей.

Три дня спустя, после того как о случившемся сообщили семье Эрика и тело перевезли домой, констебль, который приехал после медиков в ту пятницу, пришел ко мне, чтобы сообщить, что расследования не будет.

Я обрадовалась, конечно, но удивилась. Начитавшись английских детективов, я думала, что любая смерть, вызывающая хоть малейшие подозрения, неминуемо ведет к расследованию, которое непременно обнаружит улики, указывающие на неслучайную трагическую гибель жертвы. В каком-то смысле я была разочарована.

– Ясно, – сказала я, изобразив растерянность. – Что это значит?

– Это значит, что смерть признана случайной, и следователь не видит необходимости в дальнейшем расследовании. Это верное решение, честно говоря, хотя официальное расследование могло бы коснуться «Бутылки и стакана» и их соревнования. Думаю, я сам схожу туда и поговорю с ними.

У констебля были добрые глаза и усы, скрывавшие верхнюю губу. Он попросил снова рассказать все факты – уже во второй раз. Как Эрик напился и как я рассказала ему про орехи в курице, и как он все-таки съел ее, а потом никак не мог вспомнить, куда положил лекарство.

– Спасибо вам большое, – сказала я.

– Да, думаю, все-таки я схожу в этот паб, – повторил он. Затем постоял в дверях и вышел. Он назвал свое имя, но я забыла его.

Мой координатор в Институте спросил, не хочу ли я вернуться в Америку, но я ответила, что готова остаться в Лондоне. Если будет поминальная служба, я, скорее всего, поеду, но, несмотря на травму, хочу быть в Лондоне и участвовать в программе. Я не врала – я полюбила свой подвальчик в Мейда-Вейл и была рада, что после случившегося Эддисон редко появлялась там. Я никогда не считала себя городским жителем, всегда предпочитала тихий Коннектикут тягостному многолюдству Нью-Йорка, но жилая часть Лондона отличалась от шумного города. Было что-то умиротворяющее в его длинных рядах домиков, густой листве, суете и неизменной вежливости, когда даже в толпе можно оставаться незамеченной. Улицы рядом с моим домом были настолько тихие, что птичьи песни слышались намного чаще, чем человеческие голоса. Я обрадовалась, когда узнала, что Вошберны решили устроить закрытые похороны – только для членов семьи, а в будущем планируется более масштабная поминальная служба. Я собиралась присутствовать. Во-первых, было бы странно, если бы я не приехала, а во-вторых, я хотела посмотреть, придет ли Фейт, и если придет, как она отреагирует на меня. Я до сих пор не знала, намеренно ли она обманывала меня вместе с Эриком или стала такой же жертвой его двуличности, как и я. Мне хотелось выяснить.

Через полтора месяца после смерти Эрика я решила пройти от станции метро до дома другой дорогой, мимо «Бутылки и стакана». Был холодный темный вечер, в окнах паба виднелись приглушенный свет и очертания завсегдатаев – любителей выпить после работы. Я не приходила сюда со дня смерти Эрика. Открыв дверь, я вошла в многолюдный зал, наполненный гулом голосов. Я заказала пинту «Гиннесса» и села возле стены, на которой значились правила пивного состязания. Ничего не изменилось, и я подумала, приходил ли сюда тот любезный констебль, чтобы поговорить с владельцами паба об изменении правил состязания. Даже если приходил, они не послушали его. Рядом с правилами висела большая деревянная доска с именами, в основном мужскими, тех, кто выиграл. Я дошла до конца списка. Эрик Вошберн был вторым снизу. Здесь же висела доска с фотографиями. Все лица походили друг на друга – бледные мужчины с мутными глазами держали в руках пустой стакан. Я нашла фото Эрика в верхнем правом углу. Он слегка наклонил голову, и в его глазах сияла гордость. Летний загар еще не сошел, и на его фоне девичьи ресницы Эрика казались еще красивее. Я хотела взять фото себе, но передумала. Его место здесь. Это свидетельство.