Дэвид Марк - Сумерки зимы

В три широких шага он оказался у кровати. Сунул склянку под нос Чандлеру.

Один…

Два…

Три…

Забинтованная фигура вздрогнула. Под слоями марли пробежала волна, глаза открылись, и крошечный участок лица, остававшийся неприкрытым, исказился в гримасе. Рука дернулась ко рту, чтобы отодрать трубку. Судорожный кашель с шипением вырвался из глотки. Единственная нога засучила по матрасу.

Макэвой подался вперед. Взялся за дыхательную трубку, потянул. Мокрая, в слизи, она выскользнула изо рта, и Макэвой с отвращением выронил ее.

Чандлер приподнялся на подушке, сгусток желчи упал на ворот пижамы. Продолжая кашлять, вцепился в бинты.

Лицо Макэвоя было безучастно. Он наблюдал. Подарил Чандлеру несколько мгновений паники, агонию смятения. Ужас пробуждения в кромешной тьме.

Ждал, пока Чандлер не обретет голос. Смотрел, как кончик его языка по-змеиному стремительно шарит по сухим губам над заляпанными слизью бинтами. Потом склонился ближе:

– Вы выжили, сэр.

– Сержант… – Голос едва слышен. – Сержант Макэвой?

Закрутив пробку, Макэвой осторожно опустил флакон с прозрачной жидкостью во внутренний карман.

– Я сожалею о том, что сделал, мистер Чандлер, – тихо сказал он и тяжело сел на край койки. – От вас мне нужно услышать только «да» или «нет», сэр. Вы многое перенесли. Сейчас вы в больнице. Попытка самоубийства, если помните.

Веки Чандлера затрепетали. Он болезненно сглотнул, и Макэвой налил стакан воды из графина на столике, поднес к его губам. Сделав несколько глотков, Чандлер обессиленно обмяк.

– Вы уже поняли, не так ли? – тихо спросил Макэвой, не отрывая взгляда от лица мумии. – Вы знаете, кто и почему.

Чандлер едва дернул веками.

– Это я виноват, – просипел он. – Моя болтовня…

– Он все равно сделал бы это, – сказал Макэвой. – Нашел бы причину. То, что таилось у него внутри, рано или поздно прорвалось бы наружу.

– Но он хороший человек, – выдавил Чандлер. – Меня понесло. Пьяный бред. Я не убеждал его…

– Скорбь творит ужасные вещи, – согласился Макэвой.

– Но не убийство, – возразил Чандлер.

Оба молчали. Макэвой встал. Подошел к окну, собираясь с мыслями. Бросил взгляд за желтые занавески, на мокрую парковку за ними, раскачивающиеся деревья, мокрые машины, семенящих прохожих. Никогда еще он не чувствовал такой тяжести. Он в ответе за этих людей внизу, за иссеченный дождем мир за окном. Он повернулся к кровати – надо поскорее покончить с этим.

– Симеон Гиббонс, – тихо произнес он. – Где он сейчас?

Имя повисло в воздухе. Губы Чандлера напряглись, но тело словно расслабилось. Макэвой смотрел, как язык снует по губам.

– Не знаю.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Минут за десять до моего ареста.

– Он был там? В Линвудской усадьбе?

– Он там живет. Постоянно. Счета оплачивают армейские друзья.

– Подполковник Эмме? Владелец небольшой охранной фирмы на Ближнем Востоке?

– У Спарки глубокие карманы. Гиббонс определил меня в исповедники, а сам ни черта не рассказывал.

– Как это вышло? Что привело вас к догадке?

– Инспектор Рэй. На допросе зачитал список имен. Люди, которым Симеон мог навредить. Это вы его и составили. Там была женщина. Фамилия Монтроуз.

– И она показалась знакомой?

– Я знал, что ее звали Энн. Остальное само вроде как сошлось.

– Гиббонс рассказывал вам про Энн?

– Стонал во сне, произносил ее имя.

– А о том, что произошло в Ираке, рассказывал?

– Он говорил о своей жизни. Люди рассказывают мне о себе. Считают, я могу прославить их. Напишу книгу, и они станут что-то значить…

– Но Гиббонса это не интересовало?

– Ему просто хотелось с кем-то пообщаться. Все полетело кувырком. Вы же видели его, когда приходили потолковать со мной? Хотя нет, он не подошел. Его лицо, сержант. Нет живого места, сплошь ожоги и шрамы. Из-за взрыва. Того самого, который едва не убил его.

Может, и убил, подумал Макэвой. Лечение тоже оплачивал Эмме? Скорее всего.

– Я писатель, сержант. Задаю вопросы. Когда Симеона подселили ко мне, нам пришлось разговаривать.

– И вы стали друзьями?

– Пожалуй что. Началось все с бокса. Я рассказывал про свою книгу. Ту, про путешественника, я говорил вам о ней. Он упомянул, что боксировал в армии. Так все и пошло.

– Гиббонс тоже лечился от алкоголизма?

– Нет. Что бы ни держало его на плаву, он не желал притуплять это чувство.

– Значит, от депрессии? Посттравматического расстройства?

– Возможно. Я знал только, что мой сосед – очень печальный человек.

– И Энн?

– Мы разговорились о прошлых влюбленностях. Мне и вспомнить-то было почти нечего, а он сказал, что любил всего лишь раз в жизни. Что она пострадала при взрыве. Сам он сумел оклематься, а она так и не проснулась. Я уж решил, он пытается сказать, что она погибла. Ничего подобного. Выяснилось, что она в коме. В частной клинике. Я не знал, что и сказать. Сострил что-то насчет Спящей красавицы. Ему понравилось. Улыбнулся впервые за все время нашего знакомства. Вроде как оттаял немного. Начал говорить. Рассказывал о вещах, которые узнал в той поездке. В пустыне. Как открылось его сознание.

– Открылось чему?

– Всему. Вы когда-нибудь задумывались о боли? О страданиях, что ей сопутствуют? О том, почему кому-то везет, а кому-то – нет? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что будет, если исцелить одного человека от боли? Перейдет ли она к кому-то другому? Есть ли в мире какое-то конечное, заранее определенное количество страдания? Вот о чем он рассуждал. Вот что изводило его и мучило. Кажется, я потворствовал. Позволял говорить. Он приносил мне выпивку…

– Вы рассказывали ему о своей работе? О людях, с которыми беседовали? Забавные случаи?

– Мы просто болтали о том о сем.

– Фред Стейн? Тревор Джефферсон?

Чандлер закрыл глаза.

– Энжи Мартиндейл?

Еще одно движение век.

– Дафна Коттон?

Чандлер молчал. Только облизывал губы, опять и опять.

– Те, что чудом спаслись, так?

Чандлер молчал.

Они вслушивались в шум ветра и дождя, которые без устали колотили в грязные больничные стекла.

– Когда Гиббонс решил убить их? – спросил наконец Макэвой.

Лицо Чандлера страдальчески перекосилось. Макэвой дал ему воды, снова сел рядом.

– Мы разговорились как-то вечером, – зашептал Чандлер. – Он любил послушать мои истории. Про людей с необычной судьбой. Мне кажется, такие судьбы заставляют нас задумываться. Увидеть полную картину мира.

– А Гиббонс был верующим, так?

– Паренек из хорошей семьи. По воскресеньям – церковь, в школе-пансионе – молитвы на ночь.

– Но верил ли он?

– Не думаю, что он ставил под сомнение веру, пока не случился взрыв. А потом уже ничто в его жизни не имело смысла. И он обрел собственную религию.