Пётр Кожевников - Год людоеда. Игры олигархов

Игоря Семеновича что-то насторожило в этом старике: то ли он его уже где-то видел, то ли этот старик ему кого-то напоминает? Он замедлил шаги и внимательно вгляделся в морщинистое лицо, обретавшее в мертвенном свете неоновых ламп эффект театрального грима и комичности. Старик заметил, что его изучают, посмотрел высокому бородатому мужчине в нищенском одеянии в глаза и понимающе подмигнул. Кумиров неуютно поморщился и ускорил шаги. В ожидании поезда он встал на краю платформы и тотчас подумал, насколько же легко от него сейчас избавиться. Толкнуть сзади на рельсы — вот, наверное, и все. Игорь посмотрел в туннель, куда должен вскоре умчаться его поезд. Оттуда светила пара огней, дальше было темно и бесконечно. Ему захотелось вдруг самому спрыгнуть вниз и умчаться в бездну. Вдруг в туннеле, ощущаемом им сейчас неким подобием собственной гортани, что-то произошло, какое-то быстрое движение, или ему померещилось? Да нет же, он различает впереди некоторое изменение рисунка, — что это? Кажется, лицо? Большое незнакомое лицо. Да нет же, бред! Опомнись! Что, до сих пор не восстановился?! Или все-таки лицо? Кумиров осмотрелся, не наблюдают ли за ним окружающие и не угадывают ли они его внезапное смятение? Потом он снова обратился к чернеющей перспективе. Но уже шел поезд. Надо было готовиться к посадке. Тошнотворно смердело мочой и перегаром. Кружилась голова. Во рту, в гортани наступила пустынная сушь. А впереди? Там, кажется, угадывались чьи-то глаза…

«Не думаю, чтобы мысль о совести конкретизировалась именно сегодня, так же как и желание сформулировать ее в прозе, — нынче просто явилась потребность с кем-нибудь пооткровенничать, и я пишу, продолжаю свой писательский (не громко ли сказано?) дневник.

Почему я вообще пишу? Неужели мне больше нечем заняться? На что я надеюсь? Что меня когда-нибудь опубликуют или экранизируют мои сценарии? Наверное, да. Хотя это все-таки не главное. Конечно, я могу по-разному обосновать свою тягу к перу и бумаге, и каждая версия будет по-своему убедительной. Со временем мне оказывается все сложнее ответить самому себе на вопрос: в чем главная причина моего творчества? Кстати, это происходит еще и потому, что я сам постоянно меняюсь и часто сам не понимаю и — как ни странно в этом признаваться — не помню себя вчерашнего или позавчерашнего.

Одно из моих последних объяснений творчества — надежда на отклик. Конечно, это бред, но бред красивый. Только представить себе: человек пишет всю жизнь, черпая из мало кому доступного пространства мало кому понятные образы и характеры, пишет, веря в то, что когда-то, через десять, тридцать, пятьдесят лет, из этого пространства (куда он и отправляет «волны» своего творчества) придет ответ!

Иногда у меня не получается подключиться к пространству, я бываю «пустым», и тогда, возможно, было бы правильнее оставлять в дневнике пустые страницы, но кому-то это может показаться дешевым пижонством, и я пока воздерживаюсь от подобного авангардизма.

Мысль о том, что мне становится все мучительнее реконструировать прошлое, засветилась индикатором в компьютере мозга, когда я открывал окно. Пальцы опознали на оконной ручке засохший сосок краски. Я мог бы раздавить его и, скорее всего, испачкать пальцы в белилах, но почему-то бережно погладил желвачок и вспомнил, как в школе осенью, в младших классах, мы тотально истребляли капли охры и зелени, обвесившие вверенные нам парты.

На ощупь капли очень напоминали выступ, который образовывался на сгибе предплечья и кисти, стоило лишь мне опереться на руку. Я помню, что принимал такую позу сидя на полу, когда мы играли с ребятами в солдатиков. Иногда я потрагивал желвачок, подозревая его атрибутом грядущей жизни, — он являлся камушком предполагаемой мозаики взрослого организма.

Пупырышки краски на наших скамьях и партах тоже проецировались в будущее. Они были нашими невольными врагами. Вначале я выбирал наиболее крупных бойцов, оставляя мелких, как менее серьезных противников, хотя, по сути, они успевали быстрее застывать, оказывались более крепкими и не сразу соглашались быть раздавленными нашими детскими руками.

Если я наталкивался на прошлогодние капли, то сетовал на нерасторопность своих предшественников. Давить семечки краски позволялось только на своей половине парты. Вторжение на территорию соседа могло вызвать ссору. Спонтанно очутившись на чужом месте, я тотчас ощупывал спинку, сиденье и рабочую доску. Случалось, я обнаруживал несметное число пузырьков. Тогда я пытался вычислить возможного хозяина этого места, который почему-то отказал себе в развлечении, известном, как я полагал, каждому школьнику. Впрочем, догадывался я, может быть, для этого незнакомца не составляет радости или геройства перетирать своими пальцами окаменевшую краску.

Когда меня вызывали отвечать к столу учителя, я стремился коснуться рукой желанной доски и совершал это, понимая, что на меня, скорее всего, обращают внимание. Я не обманываю себя, когда вспоминаю, что уже тогда догадывался, как этот эпизод, подобно другим, когда я знаю, что на меня смотрят, и могу или не могу что-то совершить, но все же совершаю, приплюсовывается к некоей общей нарастающей сумме, которая будет всегда присутствовать в моей памяти и давать мне повод для внезапной задумчивости, наверное не очень понятной для моего будущего окружения. Да, я уже тогда чувствовал, что во мне периодически созревает потребность воссоздать или даже до неузнаваемости переврать какое-то событие, свидетелем которого, впрочем, я мог и не быть.

Я помню, как меня переполняли слова, мимика и жесты встреченных и запечатленных моим мозгом людей. Для меня являлось необходимостью поделиться с кем-то моими впечатлениями, пересказать то, что я пережил, опробовать на других свои формулы юмора или драмы.

Мои герои… Они созревают не только во мне, но и где-то еще, хотя бы в том же компьютере, непосредственно без всякого моего участия. Бывает достаточно лишь дать этим бесплотным созданиям моей фантазии имя и сохранить в памяти моего электронного соавтора, и вот они уже развиваются в нем сами по себе. Нет, конечно, файл не расширяется без моего вмешательства. Я должен с умным видом сесть за свое рабочее место и вызвать из услужливой железяки своих Ванек и Манек. Встретившись с ними, я начинаю вдруг набирать текст, который, как мне хочется верить, созрел в компьютере за те дни или даже часы, которые я его не тревожил.