Игорь Резун - Свидание на Аламуте

Делегация приблизилась к коричневым дверям — Шимерзаев юркнул туда, на ходу незаметно затянув покрепче узел скромного темно-синего галстука, и стал у саркофага. Гости рассредоточились по комнате, Добренький смущенно помаргивал, да и московский неуверенно оглядывался: видимо, эзотерика этого места застоялась тут, загустела и легко прочитывалась интуицией даже непосвященного человека. Только лицо Назаралиева не дрогнуло ни единым мускулом.

Шимерзаев, от волнения чуть картавя, рассказал, как самоотверженно научный коллектив, под его, Шимерзаева, руководством, хранил для российской науки этот уникальный артефакт; и вот сейчас, когда причастные к преступлению лица установлены, находятся в Лондоне, он, к сожалению, наталкивается на возмутительное равнодушие спецслужб и иных ответственных лиц… вместо того, чтобы схватить и покарать… российская наука… тяжелая утрата, выразившаяся в том, что…

Взгляд добрых глаз московского чиновника говорил: «Молодец, братец, хорошо излагаешь… Но давай уже, закругляйся!» Назаралиев все больше и больше насупливался. Добренький, не сдержавшись, подмигнул: «Все, точно ДАДУТ!»

Сделав скорбную мину, Шимерзаев выдохнул последние слова: «…и что нам показывать людям, пришедшим в храм науки? Неужели вот это?!» — да сдернул покрывало.

Лиловая ткань сползла на пол со скрежетом, как порванная гусеница бронетранспортера.

Что-то произошло. Шимерзаев это понял по лицам: их будто высветила фотовспышка, и они на миг остановились. Академик еще скользил глазами по ним, и это скольжение все больше и больше срывалось книзу, в штопор, пока не рухнуло вниз, с грохотом и стоном рвущегося металла, как истребитель в тайгу.

Шимерзаев увидел.

Под зеленоватым стеклом спокойно отдыхала мумия. Ее иссохшее лицо и оскаленный рот, пергаментная кожа на груди и провал развороченного, выгнившего паха; ее коричневая скукоженная плоть огромных голых ступней…

Это все бросилось в лицо и качнуло академика к стенке; под сердцем противно запищал какой-то странный будильничек.

Кто-то в делегации растерянно хихикнул, пискнул, как первый кулик на утреннем болотце; московский гость все так же добро смотрел на Шимерзаева, но его взгляд теперь говорил: «Ну и мудень же ты, братец!» Назаралиев потянул руку вверх и громко, с шершавым скрипом почесал затылок под своей фуражкой со вздернутой тульей.

Молчание нарушил блеющий голосок Добренького. Академик трясся так, что его очки едва не падали с пуговички носа, и было непонятно, дрожал ли он от страха или от сдерживаемого смеха.

— Вот, дорогие коллеги, э… так, видите ли, мы хотели, так сказать… небольшой сюрприз… исключительно нашими усилиями… ценный экспонат… вот…

Человек из аппарата президента еще раз ухмыльнулся. Повел шеей, словно воротничок ему жал, и заключил мягким тенором:

— Что ж, хорошо работаете… господа! С юмором… Пойдемте, товарищи!

В комнатке остался только отзвук топота ног. Делегация вываливалась в коридор. Добренький ковылял сзади всех и на входе обернулся. На Шимерзаева он посмотрел так, как метнул камень из пращи: «Я с тобой еще поговорю!» И дверь закрылась.

Академик очутился в полной тишине. Она струилась отовсюду — со штор, со стен, из-под скрытых плафонов — струилась зловеще, как невидимый песок. И тут академику показалось, что эта коричневая груда костей, это чудовищное существо из того, древнего мира пошевелилось.

Просто подвигало высохшими, темными пальцами-палочками узких ступней.

И Шимерзаев рванул прочь с криком, застрявшим в горле клокочущим комком. Он выскочил в коридор и побежал, поскальзываясь на промытом дочиста мраморе. Коридор был пуст. Вся крупная челядь утекла отсюда в банкетный зал, оставив сухое русло, а мелкая попряталась по углам или сбежала домой. Никто не гнался за ним, и никого он не видел, но рвал на ходу вместе с пуговицами змеей душивший его галстук.

Он ничего не понимал. Как так?! ВЕДЬ ЕЕ ЖЕ НЕ БЫЛО!!! Страх забрался в душу, поднялся со дна мутью, осадком — как тогда, когда сидевший перед ним алтаец достал топор… Заколебался этот страх, закипел; и тут Шимерзаев, остановившийся перед уходящим вниз мраморным пролетом, ощутил дыхание за спиной.

В мертвой тишине, в холоде учрежденческих стен, среди скелетов трогонтериевых слонов, несущих караул в холле, и каменных баб, расставленных по углам института, среди пустых кабинетов с черепками и осколками внезапно запахло шерстью.

Шимерзаев медленно обернулся. На коричневом линолеуме, по которому когда-то скользила с «флагом» в руках полуголая уборщица, сидела сейчас белая косматая собака — огромный «кавказец». Это чудовище смотрело на Шимерзаева желтыми огненными глазами, не издавая ни звука, а просто вывалив розовый лепесток языка.

Вдруг собака тихонечко зарычала.

Этот звук вырвал землю из-под ног академика. Иван Ипполитович Шимерзаев, герой соцтруда, обладатель медали «Ветеран труда», бывший депутат Верховного Совета первого созыва, с мышиным писком кинулся к ступеням; каучуковая подошва штиблета проскользила по равнодушному мрамору, и грузное тело поехало, а потом покатилось по ступеням, гулко стукаясь затылком об их углы, переваливаясь и подскакивая…

Когда на звук падения и стон прибежали какие-то люди, недоразогнанные руководством и до сих пор шлявшиеся по коридорам, Шимерзаев был уже без сознания. А приехавшей через восемь минут «скорой» оставалось лишь констатировать смерть.

Полы в отеле «Egans House» — паркетные. Светлым паркетом, персикового цвета, выложены и лестницы. В двух шагах — Ботанический сад, а в двух километрах — знаменитый Дублинский зоопарк. Именно в этом зоопарке находились сейчас те двое, что поднимались по паркетной лестнице с резными перилами из дуба.

На улице царит обыкновенная ирландская слякоть; прохожие, выходя из паба, поднимают воротники. Высокая девушка в ковбойских бриджах и черной шляпе, из-под которой падают на замшевую куртку светлые волосы, зашла под синий полог отельного крыльца в черных туфлях на высоком каблуке и со шпорами, а сейчас она несет их в руке и поднимается по лестнице, с наслаждением разминая о скрипучий паркет уставшие ноги. Следом идет типичный ирландский парень, с короткой гнутой трубкой в зубах, рыжей бородой и в кожаном костюме: грубые штаны, пиджак. Его можно принять за мелкого портового работягу из пароходной конторы…

Они входят в свой номер; он отпирается по старинке обыкновенным ключом.

Шляпа летит в один угол, куртка — в другой. Девушка останавливается перед роскошным камином в углу комнаты, спиной к молодому человеку, медленно стягивает с себя белую блузочку, обнажая широкие плечи. Потом она изгибается и освобождается от джинсов, нарочито вертя широкими бедрами, по которым пробегает только черная полоска стрингов…