Игорь Резун - Свидание на Аламуте

— Не судьба, — в тишине, по-русски, говорит Издатель. — Не судьба, п…ц!

Помедлив еще самую малость — пока секундная стрелка пробегает полкруга на его массивном золотом «Ролексе» с бездонно-синим циферблатом, он резко поднимается из-за стола. Теперь видно, что он бос: нет даже носков — и на ступни спускаются демократичные розовые джинсы с неровно обрезанными краями, а сверху на нем шелковая рубаха навыпуск, небрежно расстегнутая у ворота, с манжетами, лишенными запонок. Майбах потягивается, как долго спавший человек, берет со стола ту самую бумагу из желтого конверта и подходит к бару. Резная дверка открывается, показывая несколько бутылочек и бокалы, прицепленные сверху за ножки. Майбах берет одну бутылочку, другую… Они пусты. Только этикетки мерцают.

Хмыкнув, Майбах рассеянно выходит из кабинета. В бывшем издательстве «Либерасьон», ныне парижском самостоятельном отделении «Ад Либитум», натоплено жарко: после недавнего ремонта электрокамины, упрятанные в ниши на месте настоящих, жарят отлично, ведь на улице конец сентября и мокрый дождь, и минус три — зима по французским понятиям.

Но Майбах шлепает босыми ногами по этим ковровым дорожкам запросто, плевать он хотел на парижскую зиму и на условности; в издательстве нет никого, коридоры пусты, двери кабинетов простодушно открыты, показывая столы, заваленные бумагами. Проходя мимо корректорской, Издатель задерживается. Смотрит в кабинет: на массивном столе рабочий беспорядок, но среди кип торчит впопыхах забытая рюмка. Майбах понимающе усмехается.

Он спускается вниз по лестнице, где ковер прижимают медные прутья — вот они, касающиеся голых подошв, приятно, контрастно холодны. Здесь полукруглая приемная, вестибюль, освещенный парой элегантных плафонов, решетчатые деревянные двери в два ряда и невысокая, опрятная старушка в кокетливом шелковом платочке на седых волосах: старушка сидит за конторкой, да мелькают спицы в ее проворных руках.

— А где наш бравый вояка-привратник? А, Варвара Никитишна?!

— Ушел привратник. У внучки именины, дай ей Господь счастья! — отвечает Варвара Никитишна, не отрывая глаз от мелькающих спиц — Я за него седни.

— Вы за него… это хорошо!

Майбах бормочет это, кружась по вестибюлю. Пол тут покрыт модной нынче шероховатой плиткой, и он щекочет ноги, словно слежавшийся морской песок; издатель бессмысленно щупает перила красного дерева, бронзовые шишаки дверных ручек… Потом жалуется:

— Лев Николаевич, каналья, весь вискарь у меня-таки выпил… Не найдется ли у вас чего, Варвара Никитишна?

Старушка что-то ворчит, но скорее по привычке, нежели со зла. Сделав неуловимое движение, достает откуда-то из-под себя вместительную фляжку — передает ее Майбаху. Тот с наслаждением делает хороший глоток настоящего шотландского виски.

— М-да… — тянет он блаженно. — Слаб человек! Вот и фотографию он тогда со стола моего стянул, потому как одна милая особа попросила его это сделать… И «жучки» он заложил по ее просьбе, не иначе как за ящичек коньяка. Смотрите, как все странно, Варенька… Ни особы этой уже в живых нет, ни аппаратиков, а Лев Николаич наш все живехонек, все скрипит. Элизу жалко. Да.

— Пустое, — успокаивающе бросает старушка из-за конторки. — Уволите, чай?

— А-а… пусть скрипит, — Майбах делает еще один глоток и щурится. — Не вернешь уже ничего, Варенька, не вернуться туда — не вернуться, как поет Александр Моисеич Городницкий…

Шлепая громко по плиткам, он подходит к дверям. Стекла в квадратах запотели; Издатель прижимает лоб к одному из стеклянных квадратиков.

— Помните, Варенька, — глухо говорит он. — Романец-то мне заказали? Американцы… Обо всех делах наших веселых, да о СИМОРОНе?

— Помню, помню. Как же! И что, пишется-то?

— Кого там… Стер я его. Страниц сто написал да стер. Из корзины… фьюить!

Он говорит это буднично, присвистывает легко, а старушка охает и даже останавливает на мгновение бег своих спиц.

— Ох, лышенько! Зачем же вы так, Дмитрий Дмитрич?!

— А вот так… Послушайте вот, расскажу я вам одну историю. Был я тогда молод, глуп… Работал я в одной газетенке. И влюбился в женщину. О, какая это была женщина! Красива, умна, как черт, сексуальна. Была у меня с ней связь. Дружил с ее знакомым — хорошим таким, старой закваски, еврейским доктором. Я написал ей роман. Про меня, про нее. Как будто мы в Париже — в котором тогда только в мечтах и бывал. Водоворот приключений, вкус перно, силуэт Башни… Вдохновенно писал тогда я, черт подери! А потом она принесла мне свой роман почитать… И были там такие моменты, такие, значит, куски, что понял я, что доктор-то — то ли был ее любовником, то ли остается. И такая меня, понимаешь, тоска взяла… что пошел я на стройку за редакцией, купил чекушку водки — знаете, продаются у нас в России такие «мерзавчики», по ноль двадцать пять?! Ага. Да, вот… А теперь я в Париже. В Париже, родная вы моя! Пью перно, и кальвадос, и вообще все, что горит. Хожу по этим улицам, говорю по-французски… Мечта сбылась, да? А счастья нет.

— Так с романом-то что приключилось, Дмитрий Дмитрич?!

Он медлит. Отрывает лоб от запотевшего стекла — на бледной коже капли воды. Сыро.

— …да и сжег я его. Листочек за листочком, двести примерно. Сжигал и пил, пил да сжигал.

— Охо-хо, Дмитрий Дмитрич… Отчего ж так?

Он резко оборачивается к ней, на лице — улыбка грустная и тихая. Делает еще глоток из фляжки, позвякивая крышечкой.

— А потому, что… не имею права. Раз кто-то любит ее, да и она… Нет! Не имею. Так вот, какое я право о СИМОРОНе писать имею, тварь я дрожащая?

Майбах подходит к конторке, облокачивается. Смотрит на вязание. Вдруг склоняет голову, лукаво говорит:

— А пойдете нянькой ко мне, Варвара Никитишна? Ариной моей, Родионовной…

— Господь с вами, Дмитрий Дмитрич!

Капли мерно колотят о жестяные козырьки, о туго натянутый тент над входом — этот стук слышно и тут, за двойным рядом дверей. Наверно, потому, что во всем доме — мертвая тишина.

— Я не люблю бисерить словами, — задумчиво говорит Майбах. — Это для меня инструмент профессиональный, не могу я позволить так им распоряжаться, легко растрачивать… Не люблю я стихов глупых. Je simorone, tu simorones, il a simorone… Не люблю танцевать, ни зикры, ни танцы круговые. Медитировать не люблю и не умею. Полетов этих радостных, внутрь себя, ни разу не испытывал. Радости-то две остались: хорошая выпивка и хорошая сигара. Есть у вас сигара, Варвара Никитична? Нет у вас сигары. Вот и все. Какое я право имею писать о весельчаках этих, волшебничающих? Ни-как-ко-го. Грустный я человек, Варвара Никитична. Ну, так будете у меня нянькой?

Старушка вздыхает. Поднимает на него ясные глаза, собрав морщинки у края.