Хавьер Сьерра - Тайная вечеря

В подобных предосторожностях была своя логика: курия настолько боялась разоблачений со стороны ненавистных ей дворян или со стороны придворных, против которых она плела бесконечные интриги, что Вифания очень быстро превратилась в абсолютно необходимый для управления Церковью инструмент. Но как объяснить все это Александру? Как сознаться, что мучающий меня ключ является производной хорошо известных мне методов шифрования и что именно поэтому эта задача завладела всеми моими мыслями?

Нет. Oculos ejus dinumera не относится к числу задач, которые можно легко объяснить человеку, не разбирающемуся в секретных кодах.

— Позвольте осведомиться, о чем это вы так задумались, падре Лейр? Я начинаю подозревать, что вы меня совсем не замечаете.

Брат Александр тянул меня за рукав сутаны в сторону спален, расположенных где-то по ту сторону тускло освещенных коридоров монастыря.

— Теперь, когда вы поели, вам лучше отдохнуть до начала мессы, — отеческим тоном приговаривал он, что странным образом сочеталось с насмешливой гримасой, которой он меня постоянно удостаивал с момента нашей первой встречи. — Я вас разбужу до рассвета, и вы мне расскажете, чем вы вообще занимаетесь. Договорились?

Я неохотно согласился.

В келье царил могильный холод, поэтому ложиться в сырую и жесткую постель привлекало меня еще меньше, чем бодрствовать. Я попросил библиотекаря зажечь и оставить на столе свечу. Мы условились встретиться на рассвете в галерее монастырской больницы, чтобы обсудить кое-что. Не то чтобы меня привлекала идея делиться деталями моей работы с кем бы то ни было. Но я еще не засвидетельствовал свое почтение приору Санта Мария, и внутреннее чутье подсказывало мне, что брат Александр, несмотря на свою неопытность по части головоломок, мог пригодиться в этом непростом деле.

Не раздеваясь, я упал на кровать и укрылся единственным одеялом. Уставившись на побеленный деревянный потолок, я вновь принялся ломать голову над своими зашифрованными стихами. Меня преследовало чувство, что я что-то упустил. Какую-то простую до абсурдности, но основополагающую деталь. Сна у меня не было ни в одном глазу, поэтому я перебрал все, что мне было известно об этих строках. Если мои суждения верны, а рассудок в столь поздний час продолжал повиноваться, было ясно, что имя нашего анонимного информатора или его число было скрыто в двух первых строках.

Это была занятная игра. У некоторых иудейских слов помимо значения была еще определяющая, которая дополняла его смысл. Последующие два доминиканских девиза указывали, что автор писем был проповедником. В этом я был почти уверен. Но как насчет предыдущих фраз?

Глаза, лицо, число, имя, бок...

Вокруг царил полумрак, рассудок начинал мне изменять от переутомления, когда я вдруг понял. Возможно, меня ждал очередной тупик, но вдруг проблема с числом имени мне показалась не такой бессмысленной, как прежде. Я вспомнил слово гематрия — им иудеи обозначали дисциплину, наделявшую каждую букву алфавита числовым значением. Иоанн в своем Апокалипсисе использовал ее виртуозно, сказав: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Три шестерки действительно имели отношение к самому жестокому из всех людей своего времени — Нерону Цезарю, сумма букв имени которого и давала это ужасное трехзначное число. А что, если Прорицатель — крещеный иудей? Что, если он опасается преследования и именно поэтому и скрывает свою личность? Кто из монахов Санта Мария мог знать, что Святой Иоанн был посвящен в искусство гематрия и смел указать на Нерона, не подвергая опасности свою жизнь?

Быть может, Прорицатель поступил так же?

В полудреме, в состоянии лихорадочного возбуждения, я применил этот принцип к латинскому алфавиту. Если А (по-иудейски алеф ) соответствует единице, Б (бет) — двойке и так далее, было нетрудно преобразовать в число любое слово. Достаточно было всего лишь сложить между собой полученные таким образом числа, чтобы получить определенное числовое значение. Число. Иудеи, к примеру, подсчитали, что полное и тайное имя Яхве в сумме давало семьдесят два. Каббалисты — маги иудейских чисел — запутали все еще больше своими поисками семидесяти двух имен Бога. В Вифании мы часто над этим потешались.

В нашем случае, к несчастью, все было более запутано, ведь мы даже не знали числового значения имени автора... то есть если оно вообще у него было. Разве только... следуя в точности указаниям, предложенным в стихах, мы сможем обнаружить это имя на боку кого-то с глазами, кому нельзя смотреть в лицо.

В борьбе с этой загадочной, как сфинкс, задачей меня и сморил сон.

Брат Александр был пунктуален — вскоре после заутрени он уже стоял возле моей постели. Со счастливой улыбкой на лице он походил на недавно принятого в монастырь послушника. Не каждый день прибывшие из Рима доктора делились с ним важными тайнами, и он, видимо, решил сполна насладиться днем своей славы. Тем не менее у меня возникло ощущение, что он намеревается делать это постепенно, как будто опасаясь, что «откровение» случится слишком быстро и он останется неудовлетворенным. Поэтому он решил, что раннее утро — лучшее время для подобных признаний. Хотя оставались неясными его намерения: был ли он учтив или просто хотел растянуть удовольствие от опеки надо мной. Так или иначе, вначале мне предстояло познакомиться с остальными братьями.

Часы на куполе церкви архитектора Браманте пробили пять, когда в полумраке я плелся за библиотекарем к храму, расположенному в противоположном от келий конце монастыря, неподалеку от библиотеки и трапезной. Его узкий свод вздымался над четырехугольным нефом скромных размеров. Гранитные колонны, казалось, были выдернуты из какого-то римского мавзолея, а стены от пола до потолка покрывали фрески с геометрическим орнаментом, изображениями солнца с расходящимися лучами. На меня это произвело впечатление перегруженности.

Мы опоздали. Столпившись у главного алтаря, братья Санта Мария читали хвалебный молебен при слабом свете двух огромных канделябров. Было холодно, и пар от дыхания монахов окутывал их лица подобно густому загадочному туману. Мы с Александром расположились поодаль, опершись на пилястр храма.

— Вон там, на краю, — пробормотал библиотекарь, указывая на болезненного вида монаха с миндалевидными глазами, седыми вьющимися волосами и орлиным профилем, — наш приор, Виченцо Банделло. Это образованнейший человек. Он уже много лет борется с францисканцами и их идеей непорочного зачатия Девы Марии... Хотя, честно говоря, многие здесь полагают, что он все равно проиграет.