Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры

— Почему ты его не бросила?

Мари горько усмехнулась.

— Знаешь, что самое ужасное? Я была с ним счастлива, даже когда у него были периоды самой тяжелой депрессии. С ним я чувствовала, что живу, что я комуто нужна. А может, мы были предназначены друг для друга, как говорил тебе сегодня этот старик. Дэвид создавал не только скульптуры. Он творил меня. В его глазах я была прекрасна. Сильная. Мужественная. Знаю, это звучит глупо, и ты никогда бы не позволила, чтобы с тобой так обращались. Но когда он был здоров… — Мари замолчала. Она чувствовала, что выбирает не те слова. — У тебя когда-нибудь возникало ощущение, что тебе все подвластно? — спросила она. — Что ты можешь покорить мир, забыв о нелепом принципе «каждому свое место»? Мне долгое время казалось, что так и есть — у всех свое место, лишь для меня его не нашлось. Это пошло еще с детства. Нельзя сказать, что родители меня не любили. Любили, только по-своему. Но гораздо больше любили себя. Они все время были заняты своей работой, своими праздниками, своими политическими взглядами, своими друзьями, своим имиджем хороших людей. Меня демонстрировали гостям, но я не должна была мешать родителям жить своей жизнью. Моим брату и сестре повезло больше. Брат был умным и спортивным, сестра — стройной и изящной. А меня словно не замечали. Бывало, я ходила по дому и заглядывала в зеркала только для того, чтобы убедиться, что у меня вообще есть лицо.

Анна молчала, и Мари продолжила:

— Дэвид рассказывал мне о глубоководных рыбах, которые называются Ceratias holboelli. Они живут в полной темноте на дне моря, где, кроме них, почти нет живых организмов. И если самец встречает самку, он так крепко прижимается к ней, что их тела срастаются, и возникает даже общее кровообращение. Каждый раз, когда он о них рассказывал, я испытывала отвращение. Может, я чувствовала, что эти рыбы — метафора наших отношений. Дэвид временами жил в кромешной тьме. Но он видел меня. Он смотрел мне в лицо и видел глаза, нос, рот… мои мысли… Он лепил мое тело и считал меня особенной. Для него я что-то собой представляла, Анна. Понимаешь?

— Да, понимаю. Мне тоже знакомо это чувство. Маму никогда не интересовало, какая я на самом деле. Она уделяла внимание только моей сестре. Думаю, у Фредерика были те же проблемы. Родители даже заставляли его изображать воздух — то, чего нет. Ты встретила мужчину, который пусть не всегда, но все-таки видел тебя, и ради него была готова на все. Фредерик, похоже, предпочел одиночество.

— Ты так думаешь?

Они надолго замолчали. Мари обратила внимание, что портвейн переливается в бокале, словно темнокрасный бархат.

— Когда мы ему скажем? — спросила она наконец. Анна покачала головой.

— Не знаю, — ответила она. — Я хотела попросить его прийти сюда сегодня, но он внезапно исчез с этих странных поминок. Понятия не имею, куда он подевался. Телефон у него не отвечает. Я переживаю за Фредерика. Он похудел, осунулся, все время молчит. И эти его слова о том, чтобы начать свое дело, что-то связанное с музыкой и танцами… Он меня беспокоит. Мы так мало о нем знаем. О чем он думает?

— Наверное, о том же, что и мы с тобой. О смерти Ханса Карлстена.

Кафе погрузилось в темноту. Единственным источником света осталась свеча на столе. Лицо Анны походило на театральную маску: широко раскрытые глаза полны тревоги, губы подрагивают.

— Что нам делать, Мари? Что сказать Мартину Данелиусу, когда он обратится к нам с просьбой помочь переправить жену на ту сторону? И как быть с Фредериком?

— С Фредериком надо поговорить. Рассказать ему все. Он, конечно, еще больше расстроится, но что же делать… Вместе мы придумаем, как вежливо отказать Мартину. И поговорим с Эльсой. Возьмем с нее обещание молчать. В худшем случае вернем деньги.

Анна покачала головой.

— Уже поздно, — прошептала она. — Я позвонила в дом престарелых в Даларне и зарезервировала палату для папы. Одну из последних свободных. Он так рад. Конечно, он спросил, откуда у меня взялись деньги, и я придумала легенду о сбережениях, которых, конечно же, у меня нет. Я не могу вернуть эти деньги. Это невозможно.

— Я тоже. Я обещала Дэвиду… — вырвалось у Мари, и она тут же замолчала, надеясь, что Анна не расслышала конец фразы, но поздно.

— Что ты ему обещала, Мари? Ты собираешься сдержать слово? Он по-прежнему контролирует твои мысли и поступки? — встревожилась Анна.

— Нет, я только сказала…

Анна вскочила. Она опустилась перед Мари на колени и взяла ее за руки.

— Мне неизвестно, как вы жили вместе, но я знаю, чем это закончилось. Ты мне рассказывала, помнишь? Вы поехали в Рэнвиль-Пойнт. Туда, где скалы так красиво поднимаются из воды. Вы пили вино и болтали о выставке, любуясь морем внизу. Дэвид говорил, что научит тебя летать. Потом он раскинул руки в стороны и прыгнул вниз…

— Нет! — Мари вырвала руки и заткнула уши, чтобы не слышать. Зеленые холмы, синее море, скалы, руины, овцы, опрокинутая бутылка вращались у нее перед глазами, и она бормотала: — Нет, нет, нет…

Но Анна была беспощадна.

— Он прыгнул, Мари. Сказал, что научит тебя летать, а потом бросился со скалы в море. Ты сама мне это рассказала. Что он летел вниз, как птица. Рубашка развевалась на ветру. Ты слышала его крик, но не могла различить слов. Ты кинулась к обрыву и чуть не совалась вниз. Ты слышала звук удара, когда он упал на камни. Ты кричала и кричала, пока не прибежали туристы, которые позвонили в полицию и службу спасения. Ты сама мне все это говорила. Ты была в шоке, тебя отправили в больницу, где ты провела несколько недель, пока не пришла в себя. Набравшись сил, ты занялась организацией похорон Дэвида. Ты связалась с его семьей, и они тоже присутствовали. С ними трудно было договориться, потому что они упертые католики, но в конце концов они послушались тебя. Прах поместили в одну из урн, которые вылепил сам Дэвид, ты поехала в Рэнвиль-Пойнт и развеяла пепел по ветру.

— Анна, пожалуйста, прекрати! Замолчи, прекрати, перестань…

— Нет, Мари, я не замолчу, пока ты не осознаешь: нет больше никакого Дэвида. Неважно, что он думает или считает. Он мертв. Дэвид мертв, Мари. Ты сама мне это сказала. Он больше не вернется. Никогда.

Мари стояла на коленях, уставившись на скульптуру слившихся в одно целое мужчины и женщины и глиняную урну с ручками в виде рыб. Она не знала, как долго стоит так. Помнила только, что вскочила с кресла в кафе, оттолкнув Анну с силой, так что та упала, выбежала на улицу, поймала такси и поехала домой.

Домой. Мари расхохоталась. Ее смех эхом метался между покрытых белой краской стен. Она так и не удосужилась украсить их картинами. Домом для нее навсегда остался Клифден. Ресторан. Мэрроу, «Русалка». Это лишь временное пристанище. Мари могла бы собрать вещи уже сегодня, взяв с собой только самое необходимое и конверт с деньгами, и завтра утром первым самолетом улететь в Ирландию. С деньгами нет ничего невозможного. Деньги у нее есть. И уверенность в том, что это будет правильно.