Роберт Маккаммон - Королева Бедлама

— Я не забыл, — сказал Мэтью.

— Никогда не замышляй войны, которую тебе не выиграть. Так это было?

Мэтью не ответил. Он подобрался, ожидая, что на него снова обрушится сапог, но на сей раз его пощадили.

— Этот молодой человек… этот мальчишка, этот глупец, — поправился Осли, адресуясь к своим спутникам, — решил, что не одобряет моих методов воспитания. Ах, эти мальчишки, эти испорченные мальчишки! Среди них попадаются такие звереныши из диких лесов, что даже сарай для них слишком хорош. Они готовы откусить вам руку и мочиться на ваши штаны. Церкви и общественные больницы каждый день приводят их к моей двери. Все родные погибли во время переезда, взять к себе ребенка некому, так что же мне делать? У этого семью вырезали индейцы, тот упрям и не желает работать, а этот вот — юный пьяница, живущий на улице. И что же мне с ними делать, как не внушать им уважение к дисциплине? И — да, многих из них я брал в руки. Многих приходилось дисциплинировать самым строгим образом, ибо они не подчинялись…

— Не дисциплинировать, — перебил Мэтью, найдя в себе силы заговорить. Лицо его покраснело, глаза под распухшими веками горели гневом. — Ваши методы… могли бы заставить церковных старост и больничные советы крепко подумать… о подопечных, которых они вам вручают. И о деньгах, которые город вам платит. Разве они знают, что вы путаете дисциплину с содомией?

Осли молчал. И в молчании казалось, что мир остановился и время прекратило свой бег.

— Я слышал, как они кричали по ночам, — продолжал Мэтью. — Много ночей я это слышал. Видел их потом. Из них некоторые… не хотели дальше жить. И все они изменились. Вы выбирали только самых юных. Только тех, кто не мог дать сдачи. — Он чувствовал, как слезы жгут ему глаза, и даже после восьми прошедших лет его оглушал наплыв эмоций. Следующие слова вырвались из него сами: — Так я тебе за них дам сдачи, сукин ты сын и шакал!

Хохот Осли разорвал темноту.

— О-го-го! О-го-го, друзья мои! Смотрите на этого ангела мщения! Кверху задом на мостовой и руками бьет по воздуху! — Он шагнул вперед, и разгоревшаяся в затяжке трубка осветила такую физиономию, что даже архангел Михаил испугался бы. — Достал ты меня, Корбетт. Твоей глупостью непробиваемой вместе с этим твоим гонором. Что таскаешься за мной, путаешься под ногами, чтобы я об тебя споткнулся? Ведь именно это ты и делаешь, разве нет? Пытаешься раскопать правду? Шпионишь за мной? И это говорит мне очень важную вещь: у тебя нет ничего. Будь у тебя что-то — хоть что-нибудь, — кроме твоих смехотворных предположений и ложных воспоминаний, ты бы прежде всего напустил на меня своего любимого покойника Вудворда или этого твоего нового пса, Пауэрса. Разве я не прав? — Вдруг он осекся, и когда заговорил снова, голос звучал как у злобной старухи: — Ты посмотри, во что я из-за тебя влез!

Потом, после молчаливого размышления:

— Мистер Бромфилд, не подтащите ли вы Корбетта сюда?

Грубая рука схватила Мэтью за ворот, другая за рубашку пониже, и его быстро и уверенно поволок человек, умеющий таскать тела. Мэтью напрягся и попытался дернуться, но костлявый кулак — Карвера, как он предположил, — врезался в ребра, недвусмысленно напомнив, что гордыня ведет к сокрушению.

— У тебя грязные мысли, — сказал Осли, подходя ближе в запахе гвоздики и дыма. — Я думаю, что их нужно слегка отскрести, начав с лица. Мистер Бромфилд, почистите его, пожалуйста, если не трудно.

— С нашим удовольствием, — ответил человек, держащий Мэтью. С дьявольской радостью он схватил Мэтью за затылок и ткнул лицом в засиженную мухами кучу лошадиного навоза, которую нашел сапог Осли.

Мэтью понял, что сейчас произойдет, и способа избежать этого не было. Он только успел сомкнуть губы и закрыть глаза, потом лицо воткнулось в кучу. Она была, как утверждала аналитическая часть мозга Мэтью, продолжавшая холодно оценивать все происходящее, прискорбно свежей, почти бархатистой, как внутренность бархатной сумки. Даже еще теплой. Дрянь забила ноздри, но вдох был зажат глубоко в легких. Мэтью не стал отбиваться, даже ощутив подошву сапога на затылке, когда лицо вбили в мерзкие отходы почти до булыжников. Они ждали, чтобы он стал драться, чтобы можно было его сломать. Значит, он драться не станет, пусть даже воздух рвется из легких и этот сын шлюхи прижимает лицо вниз своим сапогом. Он не будет драться сейчас, чтобы в другой день, на ногах, драться лучше.

— Поднимите его, — велел Осли.

Бромфилд послушался.

— Дайте ему воздуху в легкие, Карвер, — велел Осли.

Мэтью с размаху шлепнули по груди ладонью. Воздух вырвался изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.

— Дьявол! — взвыл Карвер. — Он мне рубашку заляпал!

— Тогда отойдите, отойдите. Дайте ему как следует распробовать собственный запах.

Мэтью пришлось это сделать. Дрянь все еще забивала ноздри. Она покрыла лицо коркой, как болотная грязь, она тошнотворно воняла прокисшей травой, разложившимся кормом и… да просто навозом из стойла. Он сделал рвотное движение и хотел протереть глаза, но Бромфилд держал его руки не хуже веревки разбойника.

Осли засмеялся — коротко, пискляво, злорадно.

— Посмотрите теперь на него! Был мститель, стал воронье пугало! Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!

Мэтью сплюнул и резко замотал головой. К сожалению, часть этого неаппетитного блюда пробилась сквозь губы.

— Можете теперь его отпустить, — сказал Осли.

Бромфилд отпустил Мэтью, одновременно дав ему солидного тычка, от которого он снова свалился наземь. И пока он поднимался на колени, пытаясь стереть грязь с век, Осли встал над ним и произнес с полным спокойствием:

— Больше ты за мной ходить не будешь. Это ясно? Запомни как следует, потому что в следующий раз мы с тобой не будем так деликатничать. — И повернулся к своим спутникам: — Что ж, оставим молодого человека наедине с его мыслями.

Раздался звук набираемой слюны, потом Мэтью ощутил плевок на левом плече — Карвер или Бромфилд продемонстрировали свою воспитанность. И топот уходящих прочь сапог. Осли что-то сказал, остальные засмеялись. И ушли.

Мэтью остался сидеть на улице, вытирая рукавами лицо. Тошнота поднималась из желудка, бурлила. Жар гнева и жжение стыда создавали ощущение палящего полуденного солнца. Боль в голове была убийственная, глаза слезились.

И тут его вывернуло волной эля из «Старого адмирала» и всего того, что он съел на ужин. Да, сегодня ему придется потрудиться над умывальной лоханью.

Ему казалось, что этот ужас длился целый час, но все же он смог встать с земли и стал думать, как добираться домой. До своей постели на Бродвее над гончарной мастерской Хирама Стокли Мэтью было идти добрых двадцать минут. Да, двадцать минут, долгих и зловонных. Но ничего иного не оставалось — только встать и пойти, так что он встал и пошел, кипя возмущением, пошатываясь и воняя, жуть до чего несчастный в этой мерзкой коже. И искал лошадиную колоду, чтобы там умыться, очистить лицо и прочистить мозги.