Роберт Маккаммон - Королева Бедлама

— Вам, быть может, интересно было бы знать, — добавил Рэмсенделл, проходя через сад, — что Чарльз и еще двое пациентов служат у нас ночными сторожами. Разумеется, у нас есть и дневная охрана — ее обеспечивает пара жителей Уэстервика.

— Доктор Рэмсенделл! — окликнул его кто-то. Хрипловатый голос, но с какой-то шелковой приятностью. — Доктор Рэмсенделл, одно слово?

Голос коммивояжера, подумал Мэтью.

Рэмсенделл немедленно подобрался, даже сбился с шага и Мэтью на него чуть не налетел.

— Доктор Рэмсенделл, окажите каплю христианского милосердия больному и скорбному!

За решеткой одного из не заставленных окон Мэтью увидел лицо. Этот человек встретился с ним глазами и удерживал взгляд с почти неодолимой силой — с такой, что Мэтью ощутил, как против воли замедляет шаг.

— А! — сказал этот человек и осклабился. — Привет вам, молодой денди!

— Идемте, мистер Корбетт, не будем задерживаться, — поторопил его Рэмсенделл.

— Мистер Корбетт, значит? — Усмешка стала шире, показались очень крупные зубы. — Доктор Рэмсенделл — прекрасный человек и очень сильный психиатр, мистер Корбетт. Если он говорит, что вам необходимо здесь остаться, вы обязаны искренне верить, что это — для вашей пользы и для блага общества. Но опасайтесь гнева его, ибо единая ошибка в суждении означает, что ужинать вам придется в полном одиночестве!

Остальные остановились, пройдя чуть дальше, и сейчас Хальцен вернулся к Мэтью и тихо сказал:

— Лучше не вступать в разговор.

— А доктор Хальцен считает меня не только сумасшедшим, но еще и глухим! — Человек за решеткой захихикал, качая головой. Большими руками с выпирающими костяшками пальцев он ухватился за решетку, прижался к ней лицом — широким, с квадратной челюстью, со светлыми голубыми глазами, где светилось такое чистое веселье, что было невозможно поверить, будто это блеск безумия. Соломенно-желтые волосы, расчесанные на прямой пробор, на висках начинали седеть, а в густых усах седины уже было больше, чем желтизны. Наверное, он был крупный мужчина — голова его доходила почти до верха окна, грудь под серой форменной одеждой приюта напоминала бочку. Шевелились мокрые от слюны мясистые губы. — Я повторяю мое предложение вас побрить, доктор Рэмсенделл. Я эту бороду сошлифую напрочь, ваш подбородок и горло станут гладкими, как у младенца. Как, согласны? — Он рассмеялся — лягушечье кваканье из глубины этой бочки-груди, и вдруг в глазах его мелькнуло что-то красное. У Мэтью на миг возникло чувство, будто он смотрит в глаза самого сатаны. Блеск тут же исчез, как огонь за закрытой дверцей печи, и снова зазвучал тот же шелково-вкрадчивый голос коммивояжера: — Денди, подойди поближе. Давай на твое горло посмотрим.

— Мистер Корбетт, — Рэмсенделл встал перед Мэтью, заглянул ему в глаза, будто защищая от злых чар, — нам действительно пора идти.

— Да, — согласился Мэтью. У него на висках выступил пот. — Конечно.

— Я запомню! — крикнул им вслед человек из-за решетки, видя, что его публика уходит. — Я всех вас запомню!

— Это еще что такое было? — спросил Грейтхауз, обернувшись раз и будто не решаясь повторить это, потому что большие руки бегали вверх-вниз по прутьям решетки, будто выискивая слабину.

— Это, — ответил Рэмсенделл, и впервые Мэтью и Грейтхауз услышали в его голосе неприязнь и, быть может, даже дрожь страха, — была проблема, от которой нам придется в ближайшее время избавляться. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Я вам скажу, что он более хитрец, нежели безумец. Он притворством добился от меня права на работу и при первом же случае попытался убить бедную Марию в том красном сарае. — Он показал рукой на дорогу, ведущую к службам. — Квакеры сами выясняли, что он, кажется, был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. За ним, конечно же, приедет констебль и увезет его в кандалах.

— Будь моя воля, я бы вывел его на дорогу и вышиб ему мозги, — сказал Грейтхауз. — Пистолет мог бы сэкономить кучу денег, которая будет потрачена зря.

— К сожалению, мы подписали с квакерами уговор, что он будет доставлен в Нью-Йорк в добром здравии. Ручаясь своей честью христиан. — Рэмсенделл помолчал и добавил: — Знаете, если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки в Нью-Йорк мистера Слотера.

— Мистера Слотера! [4] Slaughter — резня, массовое убийство (англ.).

— Да, Тирануса Слотера. Такая вот неудачная фамилия, хотя, быть может, вполне заслуженная. Но работа эта, как мне кажется, выполнимая. Всего тридцать с чем-то миль, что тут может случиться? А вот мы и пришли.

Они подошли к дому возле сада. Мэтью ощутил запах жимолости и мяты. Светляки искрились в ветвях растущего рядом с домом вяза. Рэмсенделл вынул из жилетного кармана кожаный шнурок со связкой ключей, вставил один из них в дверной замок.

— Осторожнее, джентльмены, — сказал он, хотя в этом не было необходимости: за дверью открылся освещенный лампами коридор с темно-синей дорожкой на полу. Один фонарь стоял на небольшом столике, и примерно посередине коридора — кованый железный канделябр на четыре лампы, заранее зажженные, как предположил Мэтью, Чарльзом или же другими доверенными пациентами. Идя за двумя врачами по коридору — Грейтхауз отстал на несколько шагов, будто не доверяя этому незнакомому, хотя с виду совершенно нормальному дому, — Мэтью увидел четыре запертые двери, две на каждой стороне коридора.

— Сюда, прошу вас. — Рэмсенделл подошел к последней двери справа и очень осторожно постучал. Выждав несколько секунд, он сказал: — Мадам? Это доктор Рэмсенделл и доктор Хальцен. С нами двое посетителей, которых мы хотим вам представить.

Ответа не последовало. Рэмсенделл посмотрел на Мэтью:

— Она никогда не отвечает, но мы думаем, что она ценит эти формальности. — Он вложил в замок другой ключ и повернул. — Кроме того, мы уважаем ее право на уединение. — И несколько громче, для ушей обитательницы: — Мадам, я открываю дверь.

Это действие также не вызвало в ответ ни слова, ни шороха. Первыми вошли врачи, потом Мэтью, за ними — решительно оробевший Грейтхауз. В комнате приятно пахло — уже не садом, а какими-то цветочными духами или ароматическим маслом. Было сумеречно, синий вечерний свет лился в открытые ставни двух окон. Мэтью обратил внимание, что окна этой комнаты не зарешечены, но широко открыты вечеру и внешнему миру. Одно выходило в сад, второе смотрело на лес, где мерцали, переливаясь, светляки.

Хальцен зажег спичку, коснулся строенного фитиля в фонаре, стоящем на столе у окна в сад. Загорелось ровное пламя, озарив золотым светом обстановку, вполне отвечающую гостиной ухоженного дома в Нью-Йорке. И не просто ухоженного, решил Мэтью, оглядевшись, а поставленного на широкую ногу — так точнее. На полу лежал ковер из маленьких цветных квадратов — лиловых, серых и синих, на выкрашенных голубым стенах висели картины в сверкающих позолоченных рамах. Хальцен подошел зажечь второй трехсвечевый канделябр на возвышении в другом конце комнаты, и стали видны скрытая белым балдахином кровать с орнаментом из завитков, пара кресел с высокой спинкой и серой обивкой и круглый дубовый стол, посередине которого стояла деревянная ваза со спелыми яблоками и грушами. Возле кровати расположился большой гардероб какого-то темного и дорогого дерева, столь прихотливо собранный, что Мэтью счел его творением мастера, а цену определил в небольшое состояние. По краям дверец гардероба тянулся тщательно выписанный узор из листьев и красных цветочков, а заперты они были защелкой если не из чистого золота, то очень на то похожей.