Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

И вот я судил о том, что не услышал и почти уверился: Ноэль хочет что-то скрыть, но сказать, что скрывает именно своё отношение к Ансельми, не смог бы… Я не заметил обмана, но, как понял впоследствии, жизнь сможет научить лгать или изворачиваться не каждого. А таким натурам, как у Ноэль, это вообще не свойственно. В щекотливом положении они скорее предпочтут уклониться от разговора, перейти на другое или попросту не отвечать. К такому я оказался совсем не подготовленным, моя неопытность не позволяла выйти из затруднения. Я пожалел, что надумал всё решать сам и отказался от помощи Марко. Впредь решил с ним советоваться, а потому вечером позвал к себе.

Он вошел, ухмыляясь.

– Я здесь частый гость, в этой комнате. Может, пора перебираться?

Шутка удалась, не удержавшись, я подыграл.

– Слухи пойдут, не боишься?

– Слухи? Я сам начну их распускать. Про то, как ты боишься оставаться в темноте и потому зовешь к себе на ночь каждого по очереди.

Я притворился напуганным.

– Что обо мне станут думать?

– Здесь не думают, – отвечал он. – Сразу языком работают.

Мы оба расхохотались.

– Послушай, я спрашивал о твоём друге, – заговорил он, когда отсмеялся.

– Называй его по имени, – попросил я.

– Как скажешь, – он едва заметно усмехнулся. – Поспрашивал тихонько, был ли кто знаком с ним до прихода в Париж или что слышал… И странно выходит: о нём раньше не знали. Словечка не вытянул.

– Что в этом странного? – не сообразил я.

– Это странно, очень странно, пойми, – он принялся рассказывать. – Кому-то Венеция покажется большим городом. Но скажу так: те, кто живут там с младенчества, друг о друге что-то знают. Уж тем более – стекольщики. Мастерские держат на Мурано, специально, чтобы присматривать. Работать и оставаться незамеченным – нет, такое невозможно.

– Но он родился не в Венеции…

– Чужих принимают редко, и заметны они сильнее – сразу начнут расспрашивать. Спрятаться не получится: дня не проходит, что бы кто-то новость не принес.

Разгорячась, он указывал на невидимых людей, собравшихся в сторонке.

– Тот – дельный мастер, а у этого работники за труды в прошлом месяце не получили, а там подмастерье – сущий болван.

– Он говорил, что начал трудиться, когда ему было, сколько мне сейчас, – припомнил я. – Или около того, значит, в Венеции он пробыл не меньше двух лет.

– Удивительно, если так.

– Не веришь его словам?

Он неопределенно пожал плечами.

– Зачем его вообще притащили в Париж? Мороки больше, чем пользы. Или мессир Кольбер выдал личное приглашение? Вот ещё не меньшая странность в этой мастерской, как ты говоришь.

– Он говорил: из-за языка. Его мать – француженка.

– Понятно, откуда его странное имя. И это всё, что тебе известно?

Немного же он поведал – значилось на лице, Марко не скрывал разочарования. Грамотой я тогда не владел, зато неплохо выучился читать по лицам, однако от злоключений это не уберегло…

– Он не любил расспросов, а сам о себе не рассказывал, – объяснил своё незнание.

– Не полагайтесь на человека, который не говорит о себе. Скрытность свидетельствует о порочности, добродетели таить нечего, – исполнил, ломаясь и картавя, Марко и шутливо раскланялся.

– Что это? – удивился я.

– Понравилось? Слышал на представлении, которое разыгрывали куклы, – так говорила кукла Бригеллы… А может, рассказывал, с кем трудился раньше? – вернулся он к Ансельми.

– Однажды упомянул о Пьетро.

– Что именно?

– Он знал его в Венеции. И когда он рассказывал о мастерской, я не думал, что он среди них новичок.

– Да, на новичка, вроде тебя, не похож. Тогда скажи вот что… Как ты его встретил?

Я ответил не сразу.

– Не знаю, могу ли говорить об этом, – нерешительно раздумывал.

– Я спрашиваю не из пустого любопытства. Если боишься его выдать, расскажи то, что касается тебя.

Что же ещё, как не любопытство, – подумал про себя, но вслух сказал:

– Они проезжали через постоялый двор, где я жил.

– Кто они ?

– Ансельми, трое итальянцев и гвардейцы с ними.

– Кто из итальянцев?

– Антонио, Пьетро. Последнего не запомнил.

– Про последнего нетрудно выяснить, зная остальных.

– Ну, выяснишь, а дальше что?

– Те, кто с ним ехал, должны знать про него, не с неба же он к ним свалился.

– Ты заговоришь с Антонио? – с опаской спросил я.

– Попробую с Пьетро. Знаешь, меня самого заинтересовало. Ну, я не слышал, кто другой… А тут все головой качают.

Глаза его блестели. За словами сквозило некоторое недоброжелательство – не новость для меня. Между собой итальянцы проявляли единение только в спорах с французами, в остальном – я подозревал – их отношения гладкими не назовешь.

– Может, не стоит заходить так далеко? – на всякий случай спросил я и этим невольно проявил своё отношение к Ансельми.

– Что ты за него заступаешься? – возмутился Марко. – Что особенного он для тебя сделал? Кроме того, что по его милости ты сам не свой.

Я вздохнул.

– Нет, Марко, скорее, это моя вина. Не нужно было затевать с ней разговор, ты не находишь?

Он морщился.

– В чем вина, не знаю.

– Думаешь, она будет теперь со мной разговаривать? – спросил я, надеясь, что хоть Марко меня поддержит.

– А что ты собираешься делать?

– За этим тебя позвал. Может, подскажешь или совет дашь.

– Совет? – переспросил он, будто плохо расслышал. – Совет…

Здесь же позволю отступить от ровного повествования и запишу историю, которая случилась немного раньше и до сих пор избежала моего пера, но не по забывчивости или умыслу. История пришлась на время недолгих дней моей счастливой и невинной связи с Ноэль и спокойствия в отношениях с Ансельми…

Управитель наш, мессир Дюнуае, занемог – такое случалось нередко – и тогда в мастерской поговаривали: не иначе как накануне он повел себя невоздержанно в утехах плотских, включая обильную трапезу. Неудобства его болезнь не приносила, работе не препятствовала, но в тот день Дюнуае срочно понадобились какие-то бумаги по хозяйству, с чем он и прислал слугу спозаранку, требуя везти бумаги без промедления. Решили: лучше, если с бумагами поедет Пьетро, а в помощники приставили меня, благо утром поручений ко мне не находилось.

Оказия обернулась настоящим путешествием: когда мы вышли, я, нагруженный связками листов так, что дороги под ногами не видел, перед нами показался экипаж. Старый, кое-где облез – догадываюсь, у Дюнуае имелся поновее, в котором он и отправлялся ко двору его величества, – но я ощутил себя важным господином, когда проскользнул внутрь, уложил свою ношу на грязноватый пол и приник к окну. Рядом грузно уселся Пьетро. Скамья, обитая кожей, слегка погнулась и заскрипела, Пьетро жалобно посетовал, как раздался за последнее время, – это оттого, что ходить приходится мало. Отдышка постоянно мучила его, пот крупными каплями скатывался по краю лба, хотя день стоял зимний, и стылый воздух в экипаже ничем не отличался от проносившегося вовне.