Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

– Я столкнулся с ним, когда к себе заходил, он как-то на моём пороге оказался и замялся сразу. А потом говорит, не одолжу ли ему свечу, его запас кончился, а идти в лавку поздно.

– У тебя одолжил? Других не хватало?

– Я тоже подумал, что это предлог. Маялся он, а потом ушел. Поговорить о чем-то хотел – я так чувствовал.

– Но ничего не спрашивал?

Марко задумался.

– Нет, спросил что-то…

Болезненно морщась, он то и дело судорожно сглатывал.

– Спросил, у кого в мастерской я работал, – с трудом припомнил. – Думаю, он выяснить хотел, что мне известно.

Я поддерживал его, ощущая, как Марко содрогается в ознобе.

– Дьявол, земля из-под ног уходит, – Марко слабо простонал.

– Давно это на тебя нашло?

– Сегодня утром, когда в мастерскую собирался, как-то не по себе стало. А потом жажда напала, знаешь, прямо, кажется, никогда не напьюсь, – пожаловался он. – Отлежаться надо.

В жилище я довел его в комнату и вернулся к себе. А ночью проснулся от крика…

Смерть его опустошила меня, принесла какое-то равнодушие ко всему. Ночью я засыпал, но утром поднимался, как без сна провел, и еда утратила вкус, вызывала одно отвращение. В мастерской мог подолгу сидеть без движения, только когда раздражение против меня становилось заметным и грозило неприятностями, вяло принимался за работу. Всё чаще я слышал гневные окрики от мастеров, но меня спасало то, что другие также были подавлены, ошеломлены, растеряны – словами не передать. Однако, и на том несчастья не закончились, казалось, им никогда не найдется предела, так и будут тянуться одно за другим…

Спасение моё от подавленности видел в Ноэль и через несколько дней, когда стало чуть поспокойнее, встретился с ней. Она уже знала о случившемся, а я уже не сомневался, кто мог ей передать. Мне она показалась задумчивой, и я приписал это расстройству, вызванному смертью Марко, хотя теперь понимаю: думала она не о Марко и больше не обо мне. Другое занимало её. Отношения наши видимо оставались вполне добросердечными, только былой оживленности и интереса ко мне она не высказывала. И скорее по заведенной привычке, чем от своего желания, она стояла возле меня – коль скоро мы увиделись – и возвращалась со мной из аббатства.

– С тобой всё хорошо, Ноэль? – спросил я, когда, понурив голову, она шла рядом.

– Да, – односложно отвечала она. – Всё хорошо.

– И дома в порядке? – допытывался, видя её отрешенность. – Матушка здорова?

– Да, – повторила она, не глядя.

В какое-то мгновение я не выдержал такого общения.

– Может, ты не хочешь больше разговаривать со мной? – спросил со сквозившим отчаянием. – Не хочешь видеть? Скажи, зачем скрывать.

– Не говори так, – попросила она и впервые за ту встречу посмотрела в мои глаза. Взгляд её был очень нежным и одновременно каким-то исчезающим, – трудно объяснить, как я это увидел, словно весенний снег превратился в ручеек и ускользнул. Ноэль, Ноэль…

– Ну, а как говорить? – допытывался. – Ты как неживая – что с тобой?

Она помолчала, а потом негромко произнесла:

– Я отвечу тебе, только не сегодня, ладно? Не спрашивай меня сейчас.

– А когда же?

Она опять молчала.

– Через несколько дней…

– Что изменится за несколько дней? – удивился я.

– Ничего не изменится, – лицо её смягчилось. – Но я буду знать наверняка.

И я понял её ответ, всегда понимал, о чем она на самом деле думает, даже несколько слов становились такими простыми и ясными, как если бы она старательно объясняла часами.

Когда-то с надрывом думал: всё-таки он сумел перетянуть её на свою сторону. А становясь взрослее, осознал: никогда она и не была на моей стороне, в смысле, понятном любому мужчине. Такой ответ она могла дать тому, кого считала человеком близким, почти родным, но был тот как младший брат, и всегда она смотрела на меня такими глазами. Её трогательность, нежность, все чувства она обращала ко мне, но так могли бы они распространиться на младшего, хотя достойного заботы и внимания.

От неопытности я тогда мало что разбирал, думал: раз встречается со мной, значит, стремится ко мне. Не подозревал, что не воспринимает она привязанность всерьез и мужчину во мне не видит. Потому и ревность моя показалась ей непонятной, выглядело всё, как младший брат докучает сестре, когда та подросла и другим отдает внимание, он-то привык, что, как в детстве, всё без остатка принадлежит ему.

А в нём сила мужская проступает с каждым днем заметнее и движется к ней. Внимание его, как спасение от опостылевшей жизни – как тут устоять? Чуть больше года минуло с той поры, когда сам находился в похожем томлении, ежечасно мечтая с ним свидеться. Не знаю, вынашивала ли она мысли, что он тот, кто поможет ей начать жить по-новому, но, должно быть, так, какие ещё объяснения… И что я мог противопоставить?

Правда то, что никогда не задумывался, как повернуться к женщине своей мужской стороной, полагал, она и так им явная, раз дана мне природой. И привлечь, убедить не пытался, следовал всему бессильно и послушно. Но в те дни дух мой взбунтовался, смириться с услышанным не пожелал. Злость во мне проснулась, и, хотя ни слова я Ноэль не ответил, с напряжением размышлял: есть ли способ исправить сложившееся. Слова, однажды во сне произнесенные, всплыли в моей голове и неожиданно пролили надежду, а может не поздно, и я в силах изменить? И судьба не откажет мне в последней милости?

Но своим бездействием немногое я накопил, из чего выбирать. Выходом оставались только два пути: разговор с Ноэль или разговор с Ансельми. Оба пути страшили меня, вызывали они во мне тревогу немалую, что к приятностям не приведут. Третьего же не нашлось, если через несколько дней Ноэль собиралась о чем-то известить, я бледнел от мысли, что слова её могут принести.

Всё-таки я решился на разговор с Ансельми. Время подобралось совсем неподходящее, наполненное отчаянием, страхом и подозрениями, но на лучшее надеяться не приходилось. Отправился к нему поздним вечером, по моим ожиданиям, он должен быть в жилище. Дверь его комнаты, когда подошел, оказалась наполовину приоткрыта, но, прежде чем войти, я позвал его из коридора. В ответ – ничего, кроме молчания. Может, он и со мной не желает больше разговаривать, – подумалось мне, и, собравшись с духом, заглянул.

Комната пуста, в том виде, что его там не было, а вещей в ней находилось достаточно, и беспорядок сразу бросался в глаза. Сундучок, в который он обычно вещи складывал, был выдвинут на самую середину, крышка его откинута. Вещи частью выложены на постель, кое-что брошено на пол, словно он перебирал их в поисках потерянного. Не вполне понимая, что происходит, я зашел, огляделся, и взгляд мой задержался на сундучке, оказавшемся у ног. Был он почти пуст, только на самом дне я рассмотрел что-то аккуратно завернутое.