Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

В Клюни он передал отцу-настоятелю письмо из Сент-Антуана, с вниманием оно было прочитано, и я получил келью для проживания с тем условием, что буду работать по хозяйству, на скотном дворе, и ещё множество мелких поручений мне вменялось. Моё положение всегда было незавидным – ведь я не монах – и на сей случай никакие уговоры не подвигали. Пойти под покровительство святого Бенедикта никогда не соглашался, чем, конечно, злил настоятелей – за время моего пребывания в обители они менялись трижды. И всегда я оставался прислужником, да и на такую уступку пошли только из уважения к прошению из Сент-Антуана.

Брат Гийом так и остался единственно близким мне по прошлой жизни, с другими я как-то не сблизился, они меня сторонились, ну, и я особо не искал их внимания, чужим был среди них. Но Гийом не жил в Клюни постоянно, а раз-другой в год на долгие месяцы уходил – как он объяснял – в паломничество, и часто путь его пролегал через Париж.

Думаю, вы давно поняли: прожил я в монастыре не месяц, и не два, а гораздо дольше, и бежать оттуда не пытался. Об Ансельми и Ноэль я вспоминал, не переставая, но ничего не приносили эти мысли, кроме безысходности и боли, а в дорогу они уже не тянули. Потому всякий раз я покорно ждал возвращения Гийома: вдруг он принесет известие, от которого дух мой взыграет немедленно. Надеялся на несбыточное, будто что-то нашептывало мне: чтобы получать такие известия, потрудиться следует больше моего. Но когда Гийом появлялся в аббатстве, я неизменно шел к нему с вопросом: видел ли он отца Бернара и спрашивал ли тот обо мне. На это он бурчал что-нибудь утвердительное или односложно отвечал: да.

– Просил ли он передать мне что-то на словах?

Гийом лишь качал головой. Никаких известий не приходило. Значит, так нужно, собираясь с силами, думал я – он помнит про меня и лучше знает, как поступить, причин не доверять отцу Бернару у меня не было.

Но однажды не вытерпел и, видя, как Гийом собирается в дорогу, попросил:

– Когда увидишь отца Бернара, скажи ему имя Ноэль, просто скажи: Ноэль – он поймет.

– Что за Ноэль? – тупо уставился он на меня.

– Избавь меня от своих вопросов! Прибереги их для кого-нибудь другого! – не сдержавшись, выкрикнул я. – Скажи имя – и всё. И принеси ответ. Большего не требуется!

Он что-то суетливо забормотал. Я уж был не рад тому, что затеял. Ничего он не узнает, всё перепутает.

В тот раз, как нарочно, он задержался – я уж счет дням потерял, на такое их число моего умения считать не хватило. Когда же он, наконец, объявился, то был явно доволен, уверенный, что справился с моим поручением. Из своего дорожного мешка он вытащил свернутый лист и принялся говорить, как отец Бернар наказал прочитать только мне и слово в слово. Он ещё бы рассказывал, но я слушать не стал, заторопил его.

– Мне горько отвечать на твой вопрос, Корнелиус, – слегка запинаясь, Гийом читал монотонно, безо всякого выражения, словно речь велась о покупке дешевой утвари для хозяйства. – Признаюсь, я долго размышлял, дать тебе знать или лучше оставить в неведении. Но, в конце концов, принял решение сообщить, как мы говорили однажды, не мне судить, что есть большее благо – всё в руках Господа, сын мой, он ведет нас в пути от рождения до самой смерти, я лишь покорный исполнитель воли его. И если ты задал вопрос, ответ для тебя существует и придет к тебе, так или иначе. Поэтому с прискорбием сообщаю: Ноэль давно нет на этом свете, она скончалась через три месяца после твоего ухода. Хоронили не у нас, я был лишен возможности утешить её мать, и слухи о смерти Ноэль дошли до меня позже её кончины. Говорили: умерла она в горячке, но истинной причины никто не знал. И только совсем недавно открылось дело некой знахарки, судили которую за то, что распространяла она зелья всякие. В ходе дознания называла она имена тех, кто приходил к ней по невежеству, и в их числе с удивлением и болью я услышал имя Ноэль. Я сам задал вопрос: когда и за каким снадобьем обращалась сия девица. Знахарка ответила: чтобы избавиться от младенца в утробе, и, подсчитав, я установил, что было это примерно за две недели до кончины. Знахарку за столь гнусные деяния приговорили к смерти, но разве может приговор, пусть суровый и соразмерный вине, служить утешением и облегчить страдания тех, чьи близкие по умыслу – не создателя нашего, а человеческому – лишились жизни? Знаю, известие отзовется скорбью в твоей душе, но молись, сын мой, и я молюсь еженощно за покой и прощение для Луизы Мари Ноэль Вийон, таково её подлинное имя. О матери Ноэль мне ничего не известно. Отец Бернар.

Гийом, закончив читать, неторопливо свернул послание и смотрел на меня безучастно. Хотя нет, теперь я припоминаю, он что-то спросил. Вроде, кем мне приходится эта Ноэль.

– Кем приходится, – повторил я.

Кем приходится… Кем приходится… Слова застучали в голове, словно дробь адского барабана, всё громче и громче, пока силой своей не вызвали нестерпимую боль, пришедшую в каждую частицу моего тела. Мне хотелось броситься наземь, биться о холодный пол, кричать от обиды и боли, звать на помощь – что угодно, только бы как можно быстрее сбросить с себя, не дать задержаться, иначе она поднимется к самому горлу, сожмет и просто задушит. Но вместо этого, кажется, я ответил Гийому. Внешне я был очень спокоен. Только побледнел немного – так он мне сказал.

Я попросил отдать мне письмо. Он удивился тому больше, чем известию в самом письме. Зачем оно тебе, ты же не умеешь читать, но отдал, когда я, стиснув зубы, повторил просьбу и протянул руку.

Я хранил письмо довольно долго, десяток лет точно. Время от времени вынимал и заглядывал в него, как когда-то смотрелся в зеркало, и потом всюду мерещились слова, прочитанные Гийомом: молись, сын мой, и я молюсь еженощно… Повторял их, глядя на листок, пока однажды он не рассыпался от ветхости прямо в руках. Но даже после, какое-то время я хранил обрывки, а когда они совсем превратились в пыль, не выбросил, нет – я закопал остатки, похоронил.

Годы опять текли, уходили, как вода сквозь пальцы. Ничего в моей жизни не происходило, припомнить и сказать не о чем, даже о детстве я рассказал здесь куда больше.

Однажды Гийом долго отсутствовал, я почти попрощался с ним, думая: он не вернется больше, но он пришел и принес известие, что отец Бернар умер… Так оборвалась последняя нить, связывающая меня с прошлым, и ничего не осталось, кроме того, что помнил. Воспоминания, воспоминания, которые со временем стали казаться мне просто вымыслом. Да, можете представить, я стал сомневаться: жил ли Париже, есть ли в нём улица Рейн и мастерская на этой самой улице. Всё казалось небытием. И я сам небытие.

Тянулось это долго, очень долго. Я не роптал, не перечил, дух мой не бунтовал. Я смирился, как и прежде покорно мирился со многим в своей жизни. Каждый день выполнял всю ту же простую работу, почти не задумываясь, что делаю. А почему изменилось? Мне неведомо. Но одним утром, хотя было оно весенним, но самым обычным и непримечательным, я проснулся, с трудом спустил ноги с постели, ощущая, как плохо сгибается и ноет тело. Сидел, скорчившись от боли, и, казалось, чувствовал каждую морщинку, все они, до последней, порождены стремительно пролетевшими событиями и долгой памятью о них. И вдруг понял, что хочу иметь хоть какое-то подтверждение тех остатков в памяти, чудом сохранившихся. Хочу убедиться, что была у меня другая жизнь.