Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— А со мной ты еще завтра увидишься. — Владик наскоро пожал руку и вернулся за руль. — Чао!

Люська подошла только тогда, когда «Москвич» уже укатил.

— Ктой-то? — спросила она.

— Да подвезли меня, Владик этот и еще ребята…

— А баба чья?

— Ихняя…

Люська принюхалась.

— Вроде пил что-то?

— Сто грамм…

— Ужинать будешь?

— Буду. — Есть ему не хотелось, но не мог же он Люську обижать.

Пока ел, рассказывал ей про «Вернисаж-аукцион». Та счастливо хохотала, особенно когда он описывал некоторые картины типа «Взгляда в прошлое». Однако больше всего ее поразило известие о том, что он заработал такие деньги.

— Врешь, — сказала она хрипло, и даже в горле у нее пересохло.

— Да нет, — усмехнулся Серега. — Завтра на книжку переведут.

— Уй, как здорово! — взвыла Люська. — Это ж машину можно купить! Даже «Волгу»! И комнату жилую, и видео… Елки зеленые! За одну картинку! Серенький, а ты еще намалюй! Если тебе за голую Гальку полcта тысяч отвалили, так за меня и все сто выложат! Точно! Я хоть сейчас готова!

— Вот завтра и начнем, — серьезно пообещал Панаев. И это была правда…

…Завтра наступило немного позже, чем обычно, потому что в воскресенья Серега спал долго. После завтрака, он сделал несколько набросков в карандаше, заставляя Люську менять позы. Пока что-то не выходило…

— Замерзла я! — пожаловалась эрзац-натурщица. — Топить пора в доме, сегодня уж похолодало как-никак.

Люська утеплилась, а Серега принес из сарая десяток поленьев и растопил печь. Печка быстро разогрела дом, стало даже жарко.

— Здорово! — разглядывая наброски, восхитилась Люська. — А зачем так много?

— Хреново все это. — Панаев качнул головой. — Видно, что вранье… А нужно, чтоб была правда, понятно?

— Шизанутый ты все-таки, — вздохнула Люська, — вот эта разве плоха? Была бы мужиком — ух-х…

— Во-во, — хмыкнул Серега, — этого только не хватило. Ладно, продолжаем.

Люська, по-старушечьи кряхтя, стянула платье. На сей раз Серега повесил на стену какой-то портрет и сказал:

— Во! Вообрази, что это икона, и молись. Молиться умеешь?

— He-а. В кино видела только. Уй, да это ж Сталин!

Портрет Серега снял со шкафа, где лежали стопкой фотографии и другие картинки в рамках, которые он снял со стен еще после смерти матери. Среди них был и портрет какого-то предка времен первой мировой войны, усатого, в фуражке. Серега сперва думал, что это он, а оказалось — Сталин.

— Ну и хрен с ним. Ты, главное, сделай позу, будто молишься!

Люська прыснула и сделала такую позу, что Сереге отчего-то и работать расхотелось. Еле-еле поборов беса, нарочито сурово буркнул:

— Не кривляйся. Гляди ему в глаза и руки вот так сложи. Чуть правее стань, а то и лица не видно… Стоп! Замри!

Серега быстро начиркал контур, разбросал тени и сказал:

— Одевайся. Вроде годится.

Люська, застегиваясь, поглядела из-за плеча на набросок.

— И чем же этот лучше?

— Смотри куда нужно, а не под ноги.

— А это правда, что у меня шея такая?

— Правда. Что есть, то и рисовал. Не нравится?

— Да нет, красивая уж очень. Я думала, она у меня толстая и короткая, а она наоборот…

— Тощая и длинная? — поддел Серега. — Нормальная у тебя шея. Только она у тебя не распрямлялась никогда. Привыкла вниз смотреть, на деньги, на бутылки, на штаны… А подняла голову, потянулась вверх — глядишь, и все о’кей.

— Почему это так, — задумчиво спросила Люська, присматриваясь к наброску, — вроде в зеркало сколько раз смотрелась, а не видела, что такая? Или ты уж приукрасил малость?

— Ничего не приукрасил. Все как есть.

— У меня же складки на пузе.

— Сказано тебе: это — когда гнешься. Вверх потянулась — и складки ушли. Хотя, конечно, всю твою полноту это не снимет. Только мне именно полная и нужна.

Серега унес последний набросок в мастерскую. Стоя перед холстом, прикидывал, примерялся…

«Отчего же «Истина» вышла так быстро? — размышлял Серега. — По сути, без замысла, по наитию, по озарению… Приложился, шлеп-шлеп — и готова. Импортный бизнесмен чуть с тоски не подох, когда не сумел купить… А эта, думанная-продуманная — и ни фига! Стою и сам себя боюсь. Выпить, что ли, как тогда, может, осенит? Навряд ли».

Люська вошла, посмотрела и разочарованно протянула:

— Ну-у… А я-то думала, он уж нарисовал чего-нибудь.

— Ишь ты! Какая скорая.

— Да я-то скорая! Я вон уже обед успела сготовить. Пошли, поешь, а то мозги ворочаться не будут.

Обедали. Люська готовила просто, но вкусно. Серега похваливал.

— Что же у тебя не ладится? — спросила она. — Вроде уж столько раз срисовывал!

— Как тебе сказать… Если б я портрет рисовал, так мне бы и одного наброска хватило. Но это — другое. Тут ты — не ты, а символ, понимаешь?

— И что же я символизирую? — поинтересовалась Люська.

Серега задумался. Это для Люськиного интеллекта преподнести было трудно, даже невозможно.

— Хороший ты символ, хороший…

— Люська посветлела и чмокнула его в щеку.

Серега снова вернулся в сараюшку и начал наконец-то работать. Теперь он решил зайти с другого бока, сделать то, что уже улеглось, утвердилось, впечаталось в мозг как неоспоримое. Это не стоило долгого труда. Все ложилось на холст как бы само собой, краски легко смешивались и приобретали те оттенки, которые были нужны, мазки он клал так, будто уже заранее знал, где они должны находиться. Но в центре, там, где было Главное, все еще зияло белесое пятно. Он знал: там должны быть Женщина и Распятие, но как они впишутся — Бог ведает!

Подумав хорошенько, Серега решил сделать подмалевок, прикинуть визуально, а не в уме. Получилось совсем не то, что хотел. Глаза слипались, хотелось спать. Оказалось, что на часах уже полдвенадцатого ночи. Когда пролетело время?

Войдя в дом, он неожиданно увидел Люську не в постели, а за столом. Она рассматривала какой-то листок бумаги, а на стуле был брошен Серегин плащ. Когда Серега вошел, она встрепенулась, словно застигнутая на месте преступления, но потом только вздохнула и сказала:

— Серенький, я нечаянно… Я хотела плащ почистить, а из кармана выпало…

Серега вначале увидел фотографию. Это была та самая фотография Ольгиной дочери, которую ему показывали вчера. И еще не начав читать письмо, в которое было завернуто фото, он уже понял, отчего лицо Олечки показалось ему знакомым и почему ее мать решила подарить ему это фото.

«Милый Сергей Николаевич! — писала Ольга. — Я не подозревала, что вы можете вызывать у меня какие-то иные чувства, кроме раздражения и ненависти. Тогда, в Феодосии, я пришла к фонтану Айвазовского, где вы назначили мне встречу. Я ждала несколько часов, не веря, что вы меня обманываете. Я думала, что произошло нечто ужасное, непредвиденное… Я не хотела верить, что человек, написавший на простой картонке чудесную сказку «Алые паруса», может быть подлецом и негодяем. Я не хотела сознавать себя чем-то одноразовым, вроде бумажного стаканчика или, простите за грубость, презерватива, которые выбрасывают после использования. Я не стала делать аборт, потому что очень хотела быть матерью, но не знала, насколько это трудно. Первый год мне помогала моя мама, но потом она умерла, и я осталась один на один с Олечкой. Да, я искала вас, но, конечно, не могла найти, потому что не знала даже вашей фамилии. Историю с Кириллом вы знаете, но его я ни во что не посвящала. Все хорошо, что хорошо кончается. Здесь, сейчас, когда вы стали автором шедевра, я узнала от вашего друга Смирнова достаточно много из вашей биографии. И теперь я понимаю, что ваша стихия — творчество, а не семейный уют. Если бы вы остались со мной или с Леной Смирновой, то, скорее всего, погибли бы как художник. Я счастлива, что этого не случилось. Как женщина я счастлива с Кириллом, он прекрасный отец для Олечки и, думаю, сумеет дать ей то, что не могли бы дать вы: заботу, уют и материальный достаток. Прощайте и помните, что я ни за что не осуждаю вас и не забываю тех прекрасных мгновений, которые пережит с вами. О.Р.»