Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Он затряс головой и собрался возразить; но прежде чем он заговорил, я продолжила:

— А кроме того, как вы намереваетесь отапливать комнату?

— Я куплю уголь. Вы должны добавить мне денег на уголь, — ответил он; однако угрожающие нотки, звучавшие в его голосе, уже сменились униженно-просительными и готовы были в любой момент превратиться в отчаянно-молящие.

— Мистер Хейст, — сказала я, — я не собираюсь работать в этом доме. Сегодня я пришла сюда с добрыми намерениями и предложила вам условия, которые считаю справедливыми. Боюсь, вы должны согласиться или отказаться от сотрудничества.

— Это все, что я имею! — воскликнул он жалобно, сдернув с руки носовой платок и в тревоге накручивая его на указательные пальцы. Как я успела заметить, тыльную сторону его ладони покрывали подживающие царапины, будто он ободрал ее о кирпич.

— Но что вас так беспокоит? — спросила я. — Вы считаете, что это происки сэра Чарльза, который хочет завладеть дневниками вашего отца и уничтожить их?

Он не смог удержаться от судорожного вздоха, словно его внезапно ударили, из чего я заключила, что моя загадка верна.

— Если бы намерения сэра Чарльза действительно были таковы, — заговорила я снова, — и он готовился бы к бесчестным действиям — хотя, уверяю вас, это не так, — неужели он не нашел бы лучшего выхода, чем прислать к вам меня?

Не находя слов, он молча смотрел на меня.

— Если вы их мне доверите, я обещаю не спускать с них глаз; но если вам этого недостаточно, мне придется уйти с пустыми руками.

Он был в таком отчаянии, что я побоялась, не швырнет ли он мне деньги, не набросится ли на меня в приступе ярости. Однако он молчал и не двигался. Заметив беспросветную тоску в его взгляде, я едва не утратила твердость, но взяла себя в руки, холодно попрощалась, повернулась и вышла из комнаты.

Спускаясь по лестнице, я испытывала облегчение и разочарование; эти чувства, одинаково меня терзавшие, усиливались с каждым новым шагом. Спустившись вниз, я вновь ощутила внезапный страх, ибо надо мной раздался звук задвигаемых засовов, а затем — шум преследующих меня шагов. А если Хейст попытается задержать меня? Подобрав одной рукой юбку и схватившись другой рукой за перила, я заторопилась. Я уже добралась до двери и судорожно дергала цепочки и задвижки, когда Хейст достиг площадки первого этажа и прокричал:

— Подождите!

Но я не стала ждать. Захлопнув за собой дверь, я выскочила на улицу и спешно двинулась вперед. Я остановилась, чтобы перевести дыхание, только на углу, перед домом с ярко освещенными окнами, где звучали голоса и смех.

Ног тут-то Хейст меня и нагнал. Я считала, что нахожусь в безопасности, и не заметила его приближения. Ощутив, как он прикоснулся к моей руке, я едва не завизжала от ужаса.

Впрочем, обернувшись, я поняла: причин пугаться не было. Плечи Хейста покорно поникли, а лицо утратило пыл и гнев, став мертвенно-бледным. Он просительно протягивал мне дневники.

— Вот, — произнес он.

Я вручила ему соверен и наняла кэб.

До сих пор я их не открывала. А если, после стольких испытаний, я ничего в них не найду?

На сегодня достаточно. Я начну читать дневники завтра.

Воскресенье

Скверные новости. Письмо от миссис Кингсетт: ее мать очень больна. Я могу заглянуть к ним, когда ей станет легче, но едва ли это возможно в ближайшие недели — если (нельзя не думать о подобной перспективе, учитывая ее возраст) она вообще почувствует себя лучше. Ругаю себя за то, что вела себя в Мальборо-хаусе так глупо и не сумела узнать побольше.

Помолилась в церкви о выздоровлении леди Мисден. Конечно, эта молитва и о моих личных интересах. Надеюсь, Бог меня простит.

До сих пор не в состоянии заставить себя открыть дневники. В данный момент они — моя единственная надежда; и за разочарованием последует бессонница, которую никто не сможет исцелить.

Завтра утром. Клянусь.

Понедельник

Упущенные дни — упущенные недели — упущенное время — и так мало нового (по крайней мере, до сих пор) о Тернере. И все же мое уныние не беспросветно: за неимением другого, попробую узнать нечто полезное о художественном мире пятидесяти-семидесятилетней давности.

И каков оказался этот мир! Он совсем не похож на нынешний! Вот и первое упоминание о Тернере, 18 апреля 1793 года.

Обедал в Олд-Слотер Чоп-Хаус с Перреном, а после с 7 до 8 был в Академии. Затем Перрен, Хинд и Ларкин зашли ко мне на чай, и мы кончили тем, что проговорили половину ночи. Перрен пребывает в сильном возбуждении из-за «юного гения», Уильяма Тернера, работы которого видел накануне. Мальчик, еще не достигший восемнадцати лет, награжденный Большой серебряной палитрой за пейзажную живопись — «светлая надежда британской школы» и так далее и тому подобное. Я заметил, что в таком случае Тернер должен подготовить себя к разочарованиям, ибо через пару лет, когда новизна потускнеет, он обнаружит, что им пренебрегают, и другой «юный гений» готов занять его место.

— Неважно! — кричит Ларкин (полагаю, пьяный, ибо они с Хиндом выпивали вместе, однако Ларкин не развеселился, а впал в сентиментальность и легкомыслие). — В ближайшие годы нам не придется радеть о будущем британской живописи, да и вообще не придется радеть о чем-либо, поскольку история с нами покончит, и мы станем ничем, как до нас стала ничем Венеция.

— О, какая клятая чушь! — ревет раскрасневшийся Хинд.

— Мир перевернулся, а ты слепец, если этого не видишь! — не унимается Ларкин, все больше распаляясь. — Прошло всего двадцать лет, а кто мог представить, что за это недолгое время мы потеряем Америку, а французский король — голову!

— А что, — говорит с мрачным смешком Хинд, — и здесь есть немало голов, которых могла бы постичь та же участь, да и наши головы ничем их не хуже.

Если бы в этот момент Перрен не вернул нас к веселью и не начал петь, дело могло бы закончиться стычкой.

Что касается меня (прости меня, Боже!) — даруйте мне успех, и мир может переворачиваться, падать, рушиться где-то рядом — мне все равно!

Это заставляет меня думать, что я права относительно «Гибели Карфагена» Тернера. Эта картина — предупреждение Англии. Конечно, он написал ее много позже, однако впечатления юности врезаются в память на всю оставшуюся жизнь. Возможно, появившись на свет в стране, раздираемой войнами, революциями и поставленной на грань выживания, он так и не избавился от страхов, сопутствовавших его детству и юности.

Далее — ничего существенного (кроме сведений об испытаниях и разочарованиях, постигших Хейста) вплоть до 1799 года.

1 декабря

Пустой день. Не работал, как следовало бы.

Вечером встречаюсь с Перреном у лорда Мисдена. Он сообщает мне, что юный Тернер избран в младшие члены, Королевской академии и переехал из Ковент-Гардена на Харлей-стрит, поскольку собратья-академики убедили его в большей респектабельности этого места.