Джеймс Уилсон - Игра с тенью

И по мере того, как год сменяется годом и очередной грандиозный план рушится, все отчетливее и отчетливее вырисовывается перед ним «огромная мировая Несправедливость», и Хейст продолжает бесстрашно провозглашать ее причиной всех своих бед.

Однако есть два интересных места, которые до некоторой степени объясняют странное поведение его сына. 15 мая 1814 года Хейст записывает:

Зашел молодой английский художник по имени Истлейк. Он еще почти мальчик, но имеет больше вкуса и рассудительности, нежели люди, вдвое его старшие. Он совсем недавно вернулся из Парижа, и, когда он стоял перед моим «Цезарем», я догадывался, что за мысль складывается в его голове: «Наконец-то! Английская историческая картина, которую не стыдно поместить подле итальянских и французских полотен!»

И 1 июня 1828 года:

Милосердный Боже! Насколько растленны даже, казалось бы, благородные души! Истлейк посетил меня перед отъездом в Италию, дабы «засвидетельствовать свое почтение», как он выразился. Но его истинные цели стали очевидны, когда я попросил его присоединиться к моей миссии. Ибо, признавая, что Академия «далека от совершенства», он стал уговаривать меня отказаться от публичных на нее нападок, мотивируя это «бессмысленностью и ненужностью причиняемых людям обид».

— Как! — вскричал я. — Неужто святость Искусства — ничто? И защита этой святости — «не нужна»?

Осознав тщетность своих уговоров, он вскоре ушел, не сказав ни слова о моем «Пилате». Да и нужно ли отдавать должное силе моего искусства, если ты избран в младшие члены Королевской академии и надеешься стать полноправным?

О Боже.

Пятница

Сейчас вечер, половина девятого, и минуту назад я закрыла последнюю страницу дневников Хейста. Я предполагала, что не узнаю ничего нового о Тернере, поскольку в последние годы жизни у Хейста хватало энергии и времени только на инвентаризацию собственных страданий: тюремное заключение за долги; отчаянные мольбы о помощи; отверженность и многочисленные публичные унижения. Я чувствовала себя так, словно сидела у постели тяжелобольного, который доживал последние дни, и беспомощно наблюдала за угасанием дорогого, но капризного друга, пока смерть не унесла его.

Его не стало, но две последние записи, датированные 1837 годом, памятны мне до сих пор.

11 января

Призвал к себе Артура и заставил пообещать: что бы со мной ни случилось, он продолжит сражаться за справедливость и за то, чтобы, возвратить моему имени то уважение, которое завоевано моей непрестанной сорокалетней борьбой. Он снова вел себя как мальчик, плакал и просил меня подумать о нем и о его матери и не совершать опрометчивых поступков. В одиннадцать он ушел, поклявшись возвратиться утром с хорошими новостями. Хоть какая-то надежда и обещание помощи.

Боже, сохрани меня среди тревог этой ночи.

12 января

Итак, я наконец-то решился. Мысли о моей бедной семье удерживали мою руку, но теперь я убедился: когда утихнет первая боль, их жизнь станет легче, ибо они освободятся от гнетущего их тяжкого груза.

Боже, прости меня. Аминь.

Я не хотела думать о том, что за этим последовало, но не смогла избавиться от этих мыслей.

Суббота

Я опасалась ночных кошмаров, навеянных судьбой бедного Хейста, но — как часто бывает — мой спящий мозг преподнес мне сюрприз. В мои сны проник именно тот эпизод из дневников, который я сочла совершенно обыденным и почти позабыла.

Во сне я оказалась на улице и увидела перед собой две двери. Одна — вход в приемную дантиста; другая дверь, хотя и без таблички, вела, как я знала, в галерею Тернера. Пока я колебалась, размышляя, стоит ли входить, дверь сама собой отворилась, и я шагнула внутрь. Я не испугалась, лишь слегка разозлилась на то, что Тернер, оставаясь невидимым, каким-то образом умудрился впустить меня в дом.

Прихожая была темна и совершенно пуста. Я миновала ее, ожидая найти дверь, ведущую в галерею; но вместо этого увидела только лестницу, спускающуюся в неосвещенный подвал. И вновь, сходя вниз, я не испытала страха, а только растущую досаду по поводу присутствия незримого Тернера.

Внизу я увидела арку из грубого камня, а под ней — нечто вроде пещеры или грота, выдолбленного в голой скале. Ее озарял льющийся откуда-то сверху тусклый беловатый свет, и вкрапления слюды поблескивали в граните, словно созвездия на ночном небе, придавая пещере жутковатую, завораживающую красоту. Мне показалось, что она не больше погреба, но вскоре я поняла: впечатление обманчиво. Дойдя до края пещеры, я обнаружила небольшой проход влево, а за ним — ее продолжение. Когда я пригнулась, чтобы войти, из тени выступила фигура мужчины, неясная и парящая, будто летучая мышь, и тут же исчезла со стремительностью испуганного животного, удирающего в укрытие. Едва различив очертания этой фигуры, я почему-то поняла, что это не Тернер, а Уолтер. И мое раздражение сменилось самым настоящим гневом: Уолтер явился сюда раньше меня и не желает открыть мне тайну.

В конце концов, миновав бессчетные закоулки и повороты, передвигаясь по проходу, который с каждым шагом становился все темнее и уже, я увидела впереди мутный желтый свет и мгновением позже оказалась в восьмиугольной комнате. На каждой из восьми стен висело по картине, и, хотя все они переливались золотыми, красными, оранжевыми оттенками, столь знакомыми мне по работам Тернера, я не узнавала ни одного полотна. Пока — именно так! — не дошла до седьмой картины, ибо то был «Залив Байя».

«Наконец-то! — осенило меня. — Я смогу понять!» Подойдя поближе, я принялась внимательно изучать холст. Картина была в точности такой, какой я ее помнила. С морем, благоуханными холмами и могучим деревом; со змеей, кроликом и напоминающими череп руинами. С фигурами…

И тут я резко остановилась: фигура Аполлона, несомненно, находилась на том же месте, но Сивилла исчезла.

Я пробудилась в еще большем раздражении и не могла отделаться от малоприятного ощущения: и Тернер, и Уолтер водят меня за нос, а я подыгрываю им, не умея разглядеть нечто, находящееся прямо передо мной. Оно было тут, словно хорошо знакомое высказывание, смысл которого уже почти ясен, и оно вот-вот прозвучит вслух, и все-таки уловить его невозможно.

Я замерзла, сидя за столом, поэтому взяла свой дневник и тетради и устроилась с ними в кровати. Я начала размышлять о картине, просматривая ее описание, сделанное мною собственноручно в Мальборо-хаусе и пытаясь понять значение исчезнувшей фигуры. Но, как я ни старалась, ничего не приходило в голову. Поэтому пришлось отвлечься от этой проблемы и сконцентрировать внимание на улице Королевы Анны.

Почему мне приснился этот сон? Не получила ли я подсказку или, по моему глубокому убеждению, не рассеявшемуся даже после пробуждения, ключ к какой-то загадке? Конечно, в реальности галерея должна быть совсем другой — она расположена на первом или втором этаже, и свет в нее проникает через окна. Случайно ли в моем сне галерея оказалась в подвале? Или, как это часто бывает в сновидениях, она смешалась с Сэндикомб-Лодж и с тем, что пережил там Уолтер? Тогда, безусловно, мое раздражение и разочарование объяснимы: ведь напряженность закралась в мои отношения с Уолтером именно тогда, когда он впервые предстал передо мной незнакомцем, избегающим откровенного разговора. (И если быть до конца честной, я должна признать: именно в тот день я тоже обнаружила, что не могу быть откровенной с ним.)