Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Несколько прохожих остановились посмотреть, и одна маленькая девочка неудержимо захихикала. Я и сам невольно рассмеялся — Трэвис всегда выглядел особенно ангельски, когда злорадствовал, и видеть, как его правильное бледное лицо кривится, изображая гротескного коротышку, было очень смешно. Но в то же время мне стало не по себе, будто я присоединился к насмешкам над бедолагой, вся вина которого заключалась в неказистой внешности.

— Я хотел спросить, правда ли он был столь великий гений?

— Несомненно, если уравнять гений с трудолюбием, — ответил Трэвис — Он никогда не останавливался. В дождь, солнце, во сне и наяву, в сортире… Он и сейчас небось царапает закаты на крышке фоба.

— Да ладно тебе, — сказал я, смеясь. — Ты на самом деле так думаешь?

Он помолчал, глядя на землю, будто надеялся прочитать там ответ. Наконец он ответил:

— Тогда мы так думали. Во всяком случае, мы думали, что он гений, который потерял свою силу и погрузился в безумие.

— Безумие — до какой степени? — спросил я.

— А ты посмотри на его поздние картины, — ответил он. — Цвета, не связанные ни с каким предметом. Всплески краски, которые не похожи ни на что, кроме всплесков краски. Картины ни о чем, как сказал один критик, и очень узнаваемые.

— А что ты теперь думаешь? — спросил я. Он пожал плечами:

— Кое-что из ранних работ. Голландские морские пейзажи. Гравюры.

Я ждал продолжения, но его не последовало, Трэвис достал из кармана часы, посмотрел на них и взял папку.

— А ты можешь посоветовать кого-нибудь, кто бы знал его получше? — спросил я.

— Может быть, Джонс?

— Я ему написал.

Он снова пожал плечами и покачал головой. Только после того, как мы попрощались и уже на несколько шагов разошлись в разные стороны, он обернулся и крикнул:

— Попробуй обратиться к Дэвенанту! Он теперь в отставке, живет в Хэмпстеде. Но память его при нем, иногда он открывает ее для публики и выставляет содержимое.

Эта короткая встреча принесла мне очень, немного; но почему-то — возможно, потому, что я наконец взял инициативу на себя, — она подарила мне новое воодушевление. Или, вернее сказать, старое воодушевление: как лицо в толпе иногда внезапно напоминает давно забытого товарища детских игр, так я узнал это чувство, знакомое прежде. Сердце билось быстрее, ноги ныли от дрожи возбуждения; я глубоко вздохнул и почувствовал в дымном воздухе, еще час назад казавшемся серым и болезненным, пьянящий намек на романтику — в общем, я снова почувствовал себя молодым человеком, который вырвался из скучной рутины и вот-вот отправится в великое приключение. Если б ты видела, как я шагаю по Риджентс-парк и по Авеню-роуд (мне даже не пришло в голову взять кэб), ты могла бы решить, что перед тобой призрак того Уолтера Хартрайта, который пятнадцать лет назад, полный великих надежд, три раза в неделю легко ходил пешком из Лондона в Хэмпстед. Мне и самому казалось иногда, что он идет рядом со мной; это по его подсказке я сделал остановку в простой придорожной гостинице, и мы вместе пообедали хлебом, сыром и элем — я, серьезный хозяин Лиммериджа, и он, молодой веселый учитель рисования, лишенный радостей и трудностей богатства, не ожидающий впереди ничего, кроме самой жизни.

Мистер Дэвенант, как я узнал на почте, жил примерно в полумиле от старого коттеджа моей матери, в одном из тех странных красно-кирпичных домов на Черч-роу. От возраста дом осел, и изначально стройные линии его фасада исказились, придавая ему вид неуверенного детского рисунка (Флорри наверняка нарисовала бы лучше), словно он устал от классической трезвости и решил напиться. На втором этаже дерзко выделялось большое окно-фонарь в деревянной раме, будто корма старого военного корабля, что усиливало впечатление беспорядка.

Дверь открыл юный слуга, еще мучительно робко выполнявший свои обязанности. Когда я спросил, дома ли мистер Дэвенант, он сказал: «Я пойду спрошу его»; через минуту он вернулся, краснея, чтобы узнать мое имя, а потом, через несколько шагов, остановился и снова обернулся — очевидно, чтобы уточнить, что мне нужно. Однако его перебил донесшийся сверху громовой мужской голос:

— Кто это, Лоуренс?

— Мистер Хартрайт, сэр! — крикнул мальчик.

— Кто?

— Мистер Хартрайт!

— А чего он хочет? — крикнул хозяин, словно отдавая команду воинскому подразделению.

— Чего вы хотите? — выговорил мальчик, заикаясь.

— Поговорить о Тернере, — сказал я.

Мальчик передал ответ наверх, и хозяин немедленно взревел:

— Какого черта это значит?

— Какого черта… — начал мальчик, смущенный до такой степени, что от его горящих щек можно было бы зажечь сигарету. Я прошел мимо него в коридор, где меня встретили ряды неулыбчивых семейных портретов и, у подножия лестницы, большая картина маслом, изображавшая, насколько я понял, битву при Ватерлоо. С площадки второго этажа на меня смотрел красивый старик лет семидесяти с седыми бакенбардами, благородным носом и героическим лбом. На нем был испачканный красками халат, его шея была почти открыта, и он черенком кисточки нетерпеливо стучал по перилам.

— Мне сказали, что вы хорошо знали Тернера, — сказал я.

— Ну да, — ответил он, — и что с того?

— Я надеюсь написать его биографию.

— Да неужели? — Он наклонился и уставился на меня. — Вы не этот как-его-там, который столько шуму поднял?

— Это вы про мистера Торнбери? — спросил я.

Он утвердительно буркнул.

— Нет, — сказал я.

Он подумал немного, потом сказал:

— Поднимайтесь наверх. Пятнадцать минут.

Над лестницей висел освещенный луной морской пейзаж, а выше царила еще одна сцена битвы — несколько солдат в красных мундирах собрались у изодранного британского флага, а невидимый враг подбирается к ним сквозь туман пороховых выстрелов. Я остановился перед картиной и спросил:

— Это ваша?

Он отрывисто кивнул.

— Не могу сбыть с рук. Теперь никто не хочет ничего, кроме красивеньких портретиков собственных домочадцев, отмытых дочиста и наряженных, как портновские манекены. Да еще этих чертовых обморочных девиц. — Он покачал головой. — С ума можно сойти.

Я не мог не улыбнуться — одним ударом он задел и меня, и Трэвиса, — но, к счастью, он был занят тем, что вытирал пальцы о халат, и ничего не заметил.

— Очень впечатляет, — сказал я.

Он снова кивнул.

— Ну вот, теперь я вас не испачкаю, — сказал он и пожал мою руку. — Как поживаете?

После этой незамысловатой формальности я почему-то стал достойным его доверия, и он повернулся и провел меня в двойную комнату, разделенную посередине складными дверьми. На одной стороне было окно-фонарь, позволяющее разглядеть вересковые пустоши вдали и омывающее стены и пол серебристым светом; на другой — выходящее на юг заднее окно, ставни которого были раскрыты, но само оно завешено тканью, очевидно, чтобы смягчить солнечный свет.