Джеймс Уилсон - Игра с тенью

Я вошла и оказалась в чистенькой комнате, которая занимала все внутреннее пространство дома и служила, по всей вероятности, гостиной, кухней и библиотекой одновременно. Очаг представлял собой нечто вроде открытой плиты с небольшой печкой с одной стороны и вместительным камином, до такой степени набитым тлеющими углями, что атмосфера в комнате была удушающей, словно в теплице. Слева помещался книжный шкаф, справа — буфет, уставленный рядами красно-золотой фарфоровой посуды, красиво поблескивавшей в лучах света из окна, располагавшегося позади. В центре комнаты стоял стол с тонкими ножками, покрытый чистой белой скатертью, а на столе — чашки, сахарница и груда бумаг, среди которых я заметила и свое письмо. Вокруг стола — причудливое скопление стульев из дубового и орехового дерева. На одном из них — основательном, старомодном, с коричневыми подлокотниками и растопыренными ножками, предназначенном, казалось, для сквайра-скупердяя из романа Филдинга, — сидел очень старый человек, чрезвычайно худой, занимавший едва ли половину сиденья. Он, несомненно, ожидал меня, ибо тут же осведомился:

— Мисс Халкомб?

Он попытался встать, но, наполовину поднявшись, не смог двинуться дальше. Его поза — вытянутая вперед голова и вцепившиеся в закругленные подлокотники руки — была столь неудобной, что я немедленно попросила его оставаться на прежнем месте; в то же мгновение он с благодарной улыбкой опустился на сиденье.

— Дух бодр, — сказал он, — но вот суставы подводят. Он протянул мне руку: — Здравствуйте!

— Здравствуйте!

Его рука показалась мне легкой и тонкой птичьей лапкой, словно природа, решив не тратиться на столь близкое к могиле тело, превратила его в простейший механизм.

— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал он. Вытащив из кармана чистый носовой платок красного цвета, он протянул его мне: — Не соблаговолите ли повесить его на окно возле двери?

— Конечно, — откликнулась я, стараясь говорить как можно естественнее, будто ко мне обратились с самой заурядной просьбой и я этого ожидала.

Однако мое замешательство не укрылось от мистера Пэдмора и, передавая платок, он пояснил:

— Это знак, чтобы подали чаю.

Я зацепила платок за оконную щеколду, где он вяло повис, напоминая поникший флаг. Однако мистер Пэдмор был, по-видимому, удовлетворен, ибо кивнул и сказал:

— Спасибо. Вы присядете?

Усевшись возле него и осознав, что он не просто стар, а невозможно, невообразимо древен, я едва сдержала возглас изумления. Я должна была бы заметить это раньше, если бы мистер Пэдмор не потрудился привести себя в порядок — вероятно, в мою честь. Светло-голубой, прекрасного покроя сюртук с латунными пуговицами сильно его молодил, пока вы не замечали, что он слишком велик для усохшего тела владельца, поэтому на груди и плечах образовались складки. Поредевшие, но красивые и блестящие, будто витое серебро, волосы были старательно уложены на макушке, прикрывая веснушчатый череп. Но более всего поразили меня аккуратные мазки румян на щеках. Признаюсь, я сочла их просто шокирующими; но когда я заметила, как ласковы его глаза, я поняла: вовсе не тщеславие вынудило мистера Пэдмора приукраситься подобным образом, но утонченное стремление выглядеть наиболее достойно. (Циник возразит: оба эти мотива равнозначны. Но ведь тщеславие жаждет восхищения? А мистер Пэдмор хотел всего лишь доставить удовольствие гостю.)

Я приготовилась выслушать длинное предисловие из шуточек и незначительных воспоминаний, столь характерное для старых одиноких людей, но, подтверждая мое доброе о нем мнение, мистер Пэдмор сразу же заявил:

— Моя память все еще тверда, мисс, по крайней мере для стариковских лет. Но я стал быстро, очень быстро уставать. Поэтому не разводите церемоний, а просто спрашивайте, о чем желаете. — Он расссмеялся. — Иначе в тот момент, когда мы доберемся до сути, вы обнаружите, что я сплю.

— Что же, прекрасно. Не сможете ли вы рассказать мне о Ковент-Гардене? Времени вашей юности?

— Ковент-Гарден — о, с удовольствием! Только вообразите: мальчик не старше восемнадцати, не видевший ничего, кроме Гемпшира и Маргейта, внезапно махнул в Лондон, попал в величайший театр страны и получил доступ в лучшее общество. Самые громкие имена тех дней — Чарльз Бэннистер, миссис Гиббс — Он покачал головой, поражаясь своему невероятному везению. — У меня тогда закружилась голова, мисс Халкомб. Запах театра! И даже сейчас — смешайте немного опилок и краски да прибавьте запах двух-трех ламп — не газовых, учтите, а масляных, дымных и теплых, — и мне не сдержать трепета вот тут. — Он указал на живот и усмехнулся.

Я, конечно же, имела в виду не театр, а окружавшую театр атмосферу, но почувствовала, что не могу поправить его, не показавшись грубой.

— Вы жили по соседству?

— Сначала — вместе со своим братом, в Холборне. Но потом я снимал собственные комнаты в Мейден-лейн.

— Неужели? — воскликнула я, стараясь не выдать своего волнения. — А кто были ваши соседи?

— Ну… — Он сощурил глаза, стараясь припомнить. — Внизу у нас располагался немецкий музыкант, как же его звали? Герр, герр… Я забыл. И мастер, делавший флейты, и Поттер, костоправ… И Шуссель, вот-вот, герр Шуссель, жил с ирландкой — она не была его женой, миссис Мэлон…

— А как жители соседних домов? — спросила я.

— О, мы составляли на диво пеструю компанию. Актеры и актрисы; штукатур; поэт; архитектор; два или три трактирщика; экипажный мастер; владельцы магазинов; настоящие… настоящие, — он заколебался, и сквозь краску на его щеках проступил живой румянец, — настоящие распутницы, вы меня понимаете?

— Женщины легкого поведения? Он кивнул:

— Были и такие.

— А не запомнились ли вам какие-нибудь лавочки? Он глубоко вдохнул, а затем прерывисто выдохнул.

— Мисс Халкомб, — произнес он, сопровождая свои слова снисходительной улыбкой, — я чувствую себя так, словно вынужден играть в «Двадцать вопросов», и не могу угадать, что у вас на уме. Умоляю, ради вашего же блага, — будьте со мной откровенны.

И я решилась. На протяжении первых секунд я колебалась и запиналась, но вскоре стала рассказывать о Тернере, Уолтере и моих разысканиях с прямотой и легкостью, которые меня саму поразили, ибо со времени визита в Сэндикомб-Лодж я не могла говорить свободно ни с кем, но теперь, непонятно почему, ощутила доверие именно к нему. Я до сих пор этому удивляюсь, хотя, скорее всего, меня подвигли симпатия и интерес, читавшиеся на лице мистера Пэдмора, и, возможно, уверенность в том, что старый калека из богадельни Хаммерсмит едва ли способен предать меня.

Я только-только закончила, когда без стука вошла низенькая плотно сбитая женщина. На ней были серое платье и кружевной чепчик, а в руках — белый передник, который она начала повязывать, еще закрывая дверь.