Джеймс Уилсон - Игра с тенью

— Роджера? — переспросила я. Но еще до того, как она ответила, я поняла, что ослышалась. — Вы имели в виду Роджерса?

Миссис Сомервилль кивнула.

— Банкира, — уточнила я, поскольку леди Истлейк неоднократно о нем вспоминала.

— Думаю, он предпочел бы остаться в людской памяти поэтом, — произнесла миссис Сомервилль с задумчивой улыбкой. — Что бы ни происходило, мы регулярно встречались в его доме. Мы с мужем, Хершел, Фарадей, Бэббедж, Том Мор, Кэмбелл. И Тернер мог рассуждать о любом из наших профессиональных занятий с большой осведомленностью.

— В самом деле? — откликнулась я в изумлении, ибо это совершенно противоречило впечатлениям, почерпнутым мною из бумаг леди Мисден.

Она кивнула.

— Многие из великих людей, которых я знала, — а Тернер был, бесспорно, великим человеком — были столь же разносторонними. И это заставляет меня думать, что гений — не столько яркая одаренность в какой-то одной области, но совокупность духовных и интеллектуальных сил, приложимых куда угодно. Выбери Тернер иной путь, и он стал бы успешным ученым либо инженером. Так или иначе…

— Но почему тогда он слыл косноязычным?

Миссис Сомервилль пожала плечами:

— Вероятно, ему было трудно говорить перед большой аудиторией. Но не в компании друзей, когда он чувствовал себя непринужденно. — Она замолчала, остановленная внезапным воспоминанием. — Недовольны были только тупицы, неспособные подняться до его высот. Я помню, как однажды мы отправились на conversazzione, и меня атаковал джентльмен, который мог говорить лишь о капиталах и цене на зерно. Тернер приблизился к нам и извлек из кармана желтый носовой платок.

— Так вот, миссис Сомервилль, — заявил он, к моему удивлению, искусно имитируя грубоватое произношение кокни, — это, по-вашему, что?

— Носовой платок, конечно.

Он спрятал платок в карман:

— И где он?

— В вашем кармане.

— И какого он цвета?

— Желтого.

— Вы уверены?

Я уже начала посмеиваться, поскольку догадывалась, что у него на уме, однако ответила:

— Конечно.

Он погрозил мне пальцем и покачал головой:

— Сознание несовершенства нашего восприятия — одно из необходимых условий изучения природы, поскольку нам известно: ни один из объектов не явлен нам в истинном виде. И все цвета — лишь сиюминутная игра света на поверхностях предметов, да и сам свет — нематериален.

Нет необходимости говорить вам, мисс Халкомб, что во время этого представления мой занудный компаньон переминался с ноги на ногу, закатывал глаза и в конце концов не сдержался:

— Простите, но я не могу не назвать все это, — изрек он, — форменной тарабарщиной.

— Даже так? — спросил Тернер. — Но тогда вам стоит прочитать книгу миссис Сомервилль.

Она рассмеялась, и в глазах ее мелькнула заговорщицкая искорка, словно я участвовала в их с Тернером маленьком розыгрыше, а не пребывала в том же затруднении, как и джентльмен, толковавший о капиталах и цене на зерно (к моему стыду, я должна была признать свое положение таким же).

— Простите, — пробормотала я, — но…

— Тернер процитировал, почти слово в слово, книгу «О физических науках».

— Боюсь, что не вполне понимаю, — сказала я. — Возможно, вы объясните?…

— Я имела в виду специфику научного подхода, — пояснила она, — которая, полагаю, не вполне удовлетворяла Тернера. Хотя он придавал науке большое значение.

— Потому что?… Потому что?… — поторопила я, ожидая услышать еще что-нибудь, прежде чем заговорить самой.

— Потому что мысль, как производное ума, заведет нас слишком далеко, — произнесла миссис Сомервилль, помолчав. — А потом мы исчерпаем ее возможности. Лично я уповаю на веру, ибо соразмерность и взаимосвязанность знаний, почерпнутых нами благодаря математике, вполне убеждает меня в… — она поколебалась, подбирая слова, — в единстве и всеведении Божества. Однако Тернер, подозреваю, был лишен подобного утешения.

— Он был неверующим?

— Мы об этом не говорили, — кратко сказала она. — Но, думаю, Тернер увидел хаос и разрушение, царящие в природе, прежде, нежели осознал ее красоту; вернее, он узрел и то и другое одновременно — как проявление одной страшной силы. И наша неспособность постичь и обуздать эту силу стала для него унизительным проявлением извечной людской бессмысленности.

— Очень интересно, — сказала я.

Я начала излагать собственные соображения, которые вроде бы перекликались с мыслями миссис Сомервилль: детские впечатления Тернера; сумасшествие матери; боязнь стихийных бедствий — столь естественная, человеческая. Однако, к моему огорчению и разочарованию, она слушала меня с возрастающим неодобрением и, когда я закончила, сказала:

— Простите, если я покажусь старомодной, мисс Халкомб, но мне кажется, что биограф должен придерживаться безусловных фактов, а также воспоминаний людей, хорошо знавших того, о ком он пишет. — Миссис Сомервилль говорила сдержанно, но два красных пятна на щеках вьщали ее раздражение. — Вы же, по-моему, не придерживаетесь ни того, ни другого правила, а занимаетесь беспочвенными домыслами.

Я намеревалась защитить себя, но тут вошли мужчины.

Не могу точно сказать, что произошло далее и в какой последовательности; поскольку именно с этого момента (или мне так сейчас кажется) будничный мир внезапно сменился кошмаром, движимым путаной логикой сновидения. Я помню мистера Кингсетта — очень пьяного, спотыкающегося о коврик у камина; помню леди Истлейк, появившуюся из будуара со словами:

— Надеюсь, джентльмены, вы будете развлекать нас, ибо нам стало как-то невесело.

Помню миссис Кингсетт, маячившую за ее спиной, будто призрак.

А потом — все мы сидим, и один из мужчин рассказывает о новом американском медиуме по имени мистер Маст, который потрясающе популярен у модных леди Лондона, «потому что не стучит и не вертит столы, подобно другим, а говорит голосами умерших». Леди Истлейк смеется:

— Люди слишком легковерны.

Но сэр Чарльз упоминает о миссис Такой-то, клянущейся, что с ней говорил ее умерший сын.

— Чем плохо, — говорит сэр Чарльз, — если это приносит ей успокоение?

Леди Истлейк фыркает.

Мистер Кингсетт бросает взгляд на жену и говорит:

— Мы ведь можем постоянно пользоваться услугами мистера Маста, дорогая, разве нет? Чтобы общаться с твоей матерью. Если ты услышишь, как она меня ругает, твое настроение поднимется.

Потом — замешательство: короткие возмущенные вздохи; плач миссис Кингсетт; мистер Кингсетт сообщает, что жена нездорова и должна ехать домой; Уолтер и я хором предлагаем отправиться с ними (мысль о том, что они окажутся наедине, запертыми в кэбе, невыносима); мистер Кингсетт заявляет, что это совершенно излишне; леди Истлейк благодарит нас и настаивает на нашем участии.