Татьяна Тиховская - Фотограф

В последнее время в кафе зачастила Полин – миловидная, слегка анемичная молодая женщина, решившаяся подрабатывать продажей любви, чтобы прокормить себя и крохотную дочурку. Полин навевала на Алена чувство грусти, так как была слишком утонченной, слишком ранимой для выбранной роли. Жизнь сыграла с ней злую шутку. Она обладала достаточным запасом нравственной прочности, чтобы не оказаться на дне Сены, но оказалась на другом дне – социальном. Полин не пользовалась особым успехом. Она была умна – а разве мужчин, переполненных желанием, интересует уровень интеллекта партнерши? Она была застенчива – а кому нужна застенчивая шлюха?

Ален иногда оплачивал Полин ужин – в те вечера, когда та оставалась без клиентов. Ален жалел Полин, от души желал ей счастья. Но у мужчин жалость никогда не перерастает в любовь.

Ей же Ален признался, что безнадежно влюблен в Оди. Как будто это не было видно каждому, кто не слеп.

Ален хотя и отдавал себе отчет, что он далеко не красавец, в грезах видел своей женой Одетту. Он, бесспорно, заметил, что Одетта увлеклась Жожо, но убаюкивал себя тем, что ее ослепление быстро пройдет. Тем более что он видел тщательно скрываемое от Одетты – многочисленные интрижки Жожо, в том числе и с Жюли. А вот этот факт Алену хотелось бы донести до Одетты. Только как? Как?

Не смея открыть горькую истину любимой, Ален решил положиться на счастливый случай, который лишит Оди иллюзий. Резонная мысль, что даже в случае низвержения Жожо с воздвигнутого Олимпа Оди вряд ли полюбит Алена, даже не приходила тому в голову. Как же часто влюбленные лгут сами себе!

С некоторых пор Ален не расставался с портативной фотокамерой. Сравнительно недавно такая модель заменила громоздкий ящик с треногой и черной плотной шалью. Даже сегодня, когда цифровые фотокамеры распространены повсеместно и доступны даже ребенку, пленочные фотоаппараты все еще применяются и по конструкции не особенно отличаются от тех, первых, одним из которых и пользовался Ален. Браво, Оскар Барнак [16]!

Поняв, что его таланта хватает лишь на создание лубочных картинок, Ален прибегнул к хитрости. Приобрел подержанную фотокамеру, напечатал массу снимков с людьми, животными, городскими пейзажами, интерьерами. Теперь для картин он делал беглый набросок, а дома из массы фотографий подбирал подходящую натуру, заполнял эскиз деталями и доводил картину до конца.

Под лабораторию Ален приспособил чуланчик, куда и снес все необходимое оборудование: красный фонарь, увеличитель для проявки фотографий, кадрирующую рамку. И всякую прочую мелочевку: бачок, кюветы, щипцы, баночки с реактивами. Печатал фотографии Ален только глубокой ночью, когда никакой случайный посетитель невольно не вынудит его отвлечься от работы. А это верный путь испортить кадр, так как качество снимка зависело от времени проявления. Чем дольше действие проявителя – тем больше соли серебра на снимке превращается в серебро металлическое, черное. Сам же процесс проявления не прекращается до тех пор, пока снимок не окунуть в фиксаж. По сути – в раствор уксуса. Не додержишь в проявителе – и снимок будет блеклым, «рыхлым». А продержишь фотографию лишнее время – и снимок «почернеет». И время это не измерялось, а зависело от интуиции фотографа.

Ален, неизбежно испортив первые фотоснимки, постепенно освоил эту премудрость и даже увлекся фотографией, хотя даже себе боялся в этом признаться.

Со временем он приноровился компоновать даже на портретах имеющиеся фото кистей рук, плеч, шеи. Главное было уловить хоть слабое сходство с оригиналом.

И все чаще Ален уходил в город на фотоохоту. Фотографировал все подряд: цветы, камни, какие-то совершенно незначащие предметы. Особенно любил снимать ночью, когда улицы пустынны, и нет необходимости опускать взгляд, инстинктивно пытаясь скрыть уродство.

Он снимал ночной Париж, причем не помпезный, аристократический, а Париж повседневный: бедные районы, где в тесноте ютились иммигранты, а через узкие улочки были натянуты бечевки с застиранным бельем; уставшую прачку; небогатых клиентов дешевых кафе. Ночной Париж был сравнительно безлюдным. Поэтому на фотографиях Алена частенько бывали одинокие фигуры на фоне сумрачных безлюдных улиц: возвращающаяся с работы поденщица; бродяга, проверяющий мусорный бак; запоздалый посетитель недорогого бара.

Но что интересно: фотографии получались удивительно красивыми. Ален как будто бросал быстрый взгляд украдкой – и схватывал в личности самое лучшее, сокровенное, не просто внешность человека, а его душу.

Магический реализм его снимков был такой мощный, что на них стареющий грузчик казался Аполлоном, а уставшая проститутка – Мадонной; спесивый самовлюбленный красавец мог выглядеть самодовольным индюком, а малограмотный каменщик – юношей исключительной красоты с выразительным взглядом. Зато безмолвные неподвижные химеры и горгульи Нотр-Дама на фотографиях Алена казались настолько живыми, что, посмотрев на них всего лишь мгновение, хотелось в ужасе бежать как можно дальше, слыша вослед угрожающее шипение и надеясь, что они прочно пригвождены к своему каменному помосту.

Алена-художника постепенно вытеснял Ален-фотограф. Но какой фотограф! Гениальный! Только даже сам Ален пока что этого не понял, продолжая считать себя всего-навсего несостоявшимся художником. Но благодаря использованию фотографий у Алена появился заметный дополнительный заработок. Теперь он брался и за картины для тех заказчиков, которых не смущала фотографическая точность деталей.

Одной из таких картин было большое полотно, на котором Ален по просьбе хозяина взялся изобразить интерьер любимого кафе.

Ох и намучился же он!

Картина была закончена только под утро. Ален смотрел на полотно и презирал себя: «Я никчемный художник, дилетант, неудачник, маляр. Эта мазня не имеет ничего общего с живописью! – так, ремесло ради корки хлеба».

Был тот тихий предрассветный час, когда рабочий люд Парижа старается выхватить у ночи еще хоть несколько минут для сна.

Ален все еще обессилено сидел на скамеечке, когда в дремотную тишину вкрался какой-то посторонний звук. Он напоминал шипенье неисправного газового рожка и доносился из-за входной двери. Скорее удивленный, чем напуганный, Ален приоткрыл дверь. Никого. Он уже хотел было хлопнуть дверью и завалиться спать, когда, случайно опустив глаза, увидел крошечного котенка. Тот пытался мяукать, но его голос уже давно перешел на сип. Шерстка была всклокоченная и замусоленная.

Ален бережно подобрал обессилившее животное.

– Ах ты, бедолага! И где же твоя матушка? Одному-то, пожалуй, не весело, такой крохе.