Анна Белкина - G.O.G.R.

— Пускай в погребе валяется! — выплюнул Ежонков. — У меня теперь шишка будет! Не буду его вытаскивать!

— На, неси! — Пётр Иванович сунул ему «подарок» бывшего председателя и схватил Семиручку под локоток. — Сидоров, хватай его с другой стороны, попёрли!

Сидоров был согласен с Петром Ивановичем и схватил Семиручку с другой стороны. Ежонков первым выкарабкался из погреба на поверхность и опрометью прыгнул к захватанному зеркалу — осматривать свой пострадавший лоб.

— Ну, да, точно, синяк! — донёсся его надсадный ноющий голос.

Семиручко был тяжёл, Пётр Иванович и Сидоров долго пихали его вверх по лестнице, пока вытолкнули из погреба. Оба вспотели, заполучили одышку, устали. Однако, несмотря на все трудности с лишним весом и адинамией Семиручки, всё-таки, спасли последнего. Семиручко вывалился на занозистый деревянный пол и обрушился прямо у ног Ежонкова, который подполз к погребу в надежде узнать, как дела у Серёгина и Сидорова.

— Тьфу ты, халк! — обиделся он и отпрыгнул подальше, испугавшись, что неповоротливый Семиручко собьёт его с ног. — Вы там ещё долго будете копаться, ребятки! Он, кажется, что-то интересненькое для нас с вами нарыл!

Пётр Иванович вылез из погреба, пыхтя и отдуваясь, вытирая с покрасневшего лба литры пота запачканной ладонью. Сидоров выкарабкался вслед за Серёгиным и выглядел не лучшим образом: такой же потный и красный. Ежонков держал в руках нечто, похожее на драную пожелтевшую тетрадь. Серёгин встал с четверенек на ноги, приблизился к гипнотизёру и понял, что тетрадь не только драная и жёлтая, но ещё и наполовину сгоревшая. Лохматые страницы топорщились обуглившимися клоками, однако на них ещё можно было различить текст, нацарапанный от руки и, кажется, пером и чернилами. Серёгин попытался прочитать если не строчку, то хотя бы, одно слово, которое неизвестный оставил после себя на этой бумаге, но не смог, поняв, что написано латиницей и даже не по-английски. Сидоров тоже не разобрал ни словечка, а вот Ежонков — тот вдруг радостно подпрыгнул и объявил:

— Эй, это же немецкий язык! Смотрите, тут написано слово «гросс», слово «дихьтенволькен» и артикль «дер»!

— Да? — буркнул Сидоров, счищая с одежды паутину и пыль. — Знакомое слово «дихьтенволькен»… Где-то оно уже было…

— «Было», «было»! — передразнил Ежонков. — Память у тебя, старлей, ни к чёрту! «Дихьтенволькен» — это по-немецки «Густые облака»! Тут про «Густые облака» написано, вник? Это же бесценный исторический документ, а вы его швыряете, как туалетную бумагу! Эх, вы! Поехали в Донецк, надо экспертизу провести! Быстро, пока на хлопья не разлезлась, положите в кулёк!

Ежонков так суетился, словно в руке у него была не тетрадь, а граната. Пётр Иванович, в который раз подумал о том, как хорошо, что рядом нет Недобежкина — а то бы Ежонков давно бы уже отхватил подзатыльник. Пётр Иванович имел при себе несколько целлофановых пакетов — он всегда носил их с собой на всякий случай — а вдруг действительно, найдут какой-нибудь важный вещдок? Вещдок нашёлся, и тут же занял место в пакете синего цвета, который Пётр Иванович вытащил из кармана. Гипнотизёр Ежонков прав насчёт того, что надо возвращаться в Донецк — Семиручко выдохся полностью, лежит, ноет и едва ворочает ложноножками. Переглуховы к «чёртовому» делу не причастны. А Объегоркин лишён памяти и, как свидетель, полностью бесполезен.

Сидоров был рад тому, что Пётр Иванович наконец-то отдал приказ выбираться из логова Семиручки и садиться в машину. Что-то тут, в этих обновлённых Лягушах было зловещее, жуткое, несущее человеку опасность. Взять хотя бы того Максименко, так ратующего за музеи и памятники: откуда он взялся — неизвестно, кто такой — не понятно. Да и глаза у него такие… как Горящие Глаза…

Пётр Иванович вышел из сеней семиручкиного дома и пошёл к машине. Ежонков никому не отдал обгорелую тетрадку, а аккуратнейшим образом нёс её на ладонях, словно бы тетрадка была из тончайшего хрусталя. Последним выходил Сидоров. Следуя суеверному обычаю древних предков, он не оглядывался, потому что что-то подспудное подсказывало ему, что, оглянувшись, он обязательно окаменеет. Входная дверь ветшающей хаты бывшего председателя не закрывалась, потому что перекосилась. Сидоров задержался и отстал от остальных, пытаясь захлопнуть её. У него это не вышло, дверь болталась на петлях, издавая противненький скрип, и распахивалась, стоило подуть ветерку. Сержант в конце концов наплевал на эту косолапую дверишку и побежал за товарищами бегом. Тем более, Серёгин уже окликнул его:

— Саня, ты чего застрял??

Продираясь сквозь заросли сурепки, Сидоров вдруг ни с того ни с сего нарушил «правило Сидорова»: какая-то неведомая сила внезапно заставила его оглянуться! Ветерок распахнул скрипучую дверь как раз в тот момент, когда случайный взгляд Сидорова упал на неё. И из чёрного провала, коим казались на ярком солнце семиручкины сени, жутким дьявольским огнём сверкнули Горящие Глаза и вмиг пропали, едва Сидоров моргнул. Сержант сжался в комочек: вот он, чёрт, и он наблюдает за ним! Сидоров застопорился, не в силах поднять ногу и идти дальше. Он с усилием отвёл глаза от дьявольских сеней и тут же заметил, как через двор стремглав метнулась ничья тень и исчезла в траве у колодца.

— Подождите! — взвизгнул Сидоров и во всю прыть припустил к служебной машине, которая уже ревела мотором и готовилась к отъезду.

— Ты что закопался? — осведомился Ежонков, едва Сидоров вскочил в кабину. — Мы же спешим, забыл?

— Нет, нет… — Сидоров отфыркивался так, будто бы только что вылез из ледяной воды. — Я… я там… дверь захлопнул…

— Ты чего так пыхтишь? — удивился Ежонков, осторожно погружая подаренную Семиручкой тетрадку к себе в красный рюкзак. — Заболел, чи шо?

— А-а… — не находил, что ответить Сидоров и отвернулся к окошку, чтобы гипнотизёр не заметил, как бегают его испуганные глазки. — Там просто… камень… споткнулся… Да.

— Хм… — хмыкнул Ежонков и решил, что пора съесть сто первый завтрак.

Пётр Иванович вывел «Деу» на шоссе и направил её в сторону города. И никто не заметил во дворе Семиручки, возле колодца, высокую фигуру неизвестного человека, с длинными руками и длинными ногами, одетого во всё чёрное, который смотрел вслед отъезжающей служебной машине из-под тёмных очков. Когда машина скрылась за поворотом — он сделал шаг и внезапно бесследно исчез, словно бы и вовсе не появлялся.

Когда машина Петра Ивановича въехала в город Донецк — в небесах сгустились вечерние сизые сумерки, в которых бесшумными тенями носились за насекомыми летучие мыши. Уставший от непосильной умственной работы Ежонков храпел, растёкшись по заднему сиденью, а Сидоров — сидел и о чём-то думал. Нет, надо бы «подпушить его Ежонковым» — сержант не нравится Серёгину всё больше — как бы он действительно, не получил от «чертей» образец… Пётр Иванович пока решил ничего не говорить об этом Сидорову, пускай пока ничего не знает — нужно сначала этот сложный вопрос обсудить с Недобежкиным.