Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших

Хорошо-хорошо, внезапно переходил, как бы успокаиваясь и беря себя в руки, рассудительный голос на обстоятельный тон и добавлял сарказма. Хорошо, пусть я – просто элементарный инстинкт самосохранения, пусть. Но ведь ты же отсюда не уйдешь. Подумай, говорю, что важнее. Кстати, ты думаешь, куда тебя несет? Как ты собираешься со всем этим разбираться? Проведешь систему раскопок и снимешь отпечатки пальцев? Достанет тебя здесь сейчас что-нибудь, обязательно достанет, вот увидишь, так ты с чего начнешь: вскрытие проведешь или завяжешь разговор? А что если оно без языка и всего остального? Ты поторчи тут еще, поторчи – и дождешься. А прискакать домой – да что там, ветром прилетим! – так дома, представь, покой, тепло, тишина, и не мертвая, заметь, нормальная тишина, с вкусными запахами и предпостельным уютом. И прочные двери. Из твердой, березовой древесины, со множеством замков. Или даже из дуба. Вернее даже, что из дуба, чтоб то есть ни одна сволочь… Такие двери, брат, уже ничем не возьмешь, это точно говорю, здесь других не умеют делать – можно ногой, можно плечом, выстоит. Хоть ты с топором, хоть с бревном… Ты слышишь шорох движения за спиной? Знаю, что слышишь. То просыпается твоя темная сторона: она же обратная. Ты должен еще помнить книжку, где были трюмы затонувших кораблей и водолазы, которые в тесных проходах у выходов к опрокинутым палубам находили туго набитые телами пробки из тех, кто не успел спастись. Там хорошо были заметны респектабельные джентльмены с топорами с пожарных щитов в руках, и уже не имело значения, что совсем незадолго до того они прогуливались там под ручку, кого-то ласково трепали за щечки, а двери в избе освящаются святой водой, это точно, или еще каким феромонами, – чтоб то есть ни сном, ни духом…

Гонгора теперь не прислушивался к взбудораженному зудению, которое не могло сказать ничего нового, повторяя старое, всепрощающее, прокладывавшее себе путь к пожарному щиту, сейчас ему было не до того. Безукоризненно правильный, яркий, притягивающий взор лунный диск, дикий и слегка замутненный сиреневой дымкой, висел прямо за спиной, отбрасывая неровные неестественно четкие тени, вырывая из глубин памяти нечеловеческие ассоциации. Рассудительный голос стремительно удалялся, все дальше и дальше, восходя на одной ноте несколькими октавами выше и неудержимо тая, заходясь. Не вникая больше в оправдательные моменты, Гонгора попытался спокойно прикинуть, верное ли решение он принял и чем все это может кончиться. Сейчас не следовало обращать на все эти шорохи внимания, это лишь ночная моль, не надо замечать осевого смещения надгробия, это только что-то с глазами, это дрожание остывающего воздуха и много воображения, не слушать, не слышать за спиной мерного приближающегося скрипения… Необыкновенно обострившийся слух ловил далекое свистение и тихий шепот каждого отдельного листка над головой, широко раскрытые глаза искали и тут же находили мельчайшее движение в запущенных могильных грядках у елок, где прятались враждебные всему живому тени, самое невыносимое, что нельзя было определить, откуда и чего следовало ждать. Гонгора не решался повернуться спиной к камню, не мог позволить себе потерять из поля зрения ближний край полянки, он вдруг с ужасом понял, что если сейчас рядом пробежит мышь или какой-нибудь ночной заблудший кот, то он лишится рассудка. Дождусь, как посветлеет небо, – и все, твердо пообещал он себе. Он усиленно размышлял, можно ли тут что-то предпринять. Хотя, если так подумать, предпринять что-то можно всегда. Неоднократно перекреститься, скажем. Но говорят, это не действует, если не веришь. Раз ты никогда ни во что не верил, то он, крестик, здесь как бы и ни к чему: не от чего обороняться. Все эти трупоеды способны оставлять свой след лишь на тех, для кого они есть, вот только до деревни несколько километров, и все по лесу… Еще можно взять осиновый кол. Если знать, как эта осина выглядит и растет ли она тут вообще. И бить по большим морщинистым ушам, это не может не подействовать. Вот. С этого надо было начинать и подумать об этом заранее. Перед глазами мелькнуло новое видение: немногочисленная деревенская делегация язычников от староверской общины, состоящая из числа наиболее отважных любопытствующих ее представителей, осеняемая классическим соперстием, находит его свежий поседевший труп. Не оставляло такое ощущение, что стоит только взять в руки осиновый кол, как появится все остальное.

Прогнившая перекладина перекошенного ограждения там, где он только был, на глазах застигнутого врасплох Гонгоры с омертвляющим душу скрежетом отделилась и исчезла в траве. Как сигнал к повальной тишине. Растаяли один за другим медленные огоньки светлячков, чтобы больше уже не появиться, скупо заблестели под луной чернильные пятна листвы, а под ними зашевелились призрачные, пронизанные голубым светом тени и пошли потихоньку, полезли со всех щелей длинные мутные щупальца тумана.

…Среди непреоборимых воинов храмовых, у которых тут на редкостью случались анахореты со следами на телесах говяжьих жил, без ушей, без носов, а некоторые без рук и языков, он скорее выглядел лаптем в крапиве, этот неунывающий бледнолицый отрок с длинными рыжими ресницами, рыжими лохмами, в давно не стиранной, на сажень вокруг попахивавшей потом рясе, с узелком под мышкой и крупными веснушками во всю щеку. Поселение было беспоповским, время – не легким, обстоятельства не располагали к продолжительным заседаниям, и было ясно, что здесь он не задержится; на тех болотах еще покрикивали о древнем благочестии, хотя, в общем-то, среднестатистическая величина крещения огнем заметно потеряла в весе, и странник усиленно демонстрировал безусловно благостные намерения и всеобъемлющую терпимость. В то время в предместьях гукавшего целыми ночами Болота с неуклонным постоянством ползли слухи о старых черных захоронениях на местном кладбище: не то по ошибке был еще заживо погребен младенец (по одной версии), не то без особого успеха пробовали наставить на путь к истине здешнюю ведьму, да что-то там не заладилось (по другой версии), не то сюда по инициативе местных весьма ревностных в вопросах морали активистов и прочих старух без молитвы высыпали пепел невинно сожженной девушки, которая имела неосторожность появиться на свет слишком красивой и была наставлена на единственный путь к спасению, дабы не будила в мужском населении Зверя (по третьей версии).

И монах, вооружившись небесным словом и бутылью с вином, отправился очищать кладбище от детей Тьмы. К тому времени уже успела созреть еще одна новость: что это и не монах вовсе, что будто бы видели его у соседей босым и в мирской рубахе, «а я ж с ним, окаянным, пил вместе», и вообще это Черт знает кто, с неведомо какими целями отправившийся на проклятое место. И без того уже настрадавшееся за период преследований метрополии ущербное сообщество было, что называется, на ушах, когда наутро отрок был найден неподалеку от кладбища мертвым, крепко сжимавшим в черных от земли пальцах со сломанными ногтями пустую бутыль и с черным открытым ртом на белом лице. Ни на его платье, ни на самих могилах никаких следов предосудительной деятельности обнаружить не удалось – равно как и томик вед. Говорят, кладбище с тех пор совсем заглохло, и продолжалось это до самого последнего времени, пока однажды не угораздило какого-то солдата, возвращавшегося домой не то в отпуск, не то насовсем, расположиться прямо здесь на ужин. Трудно было сказать, почему именно здесь, путем объяснить это никто так потом и не смог – то ли он таким образом проверял силу духа, то ли возникла вдруг смертельная необходимость подкрепить подрастерявшиеся за долгую дорогу силы (старики после утверждали, что именно необходимость и именно смертельная) и непременно тут, под сенью этих вот елок, в нескольких километрах от деревни, – однако родня, получившая телеграмму и несколько обеспокоенная, решила по какому-то наитию сходить и посмотреть заброшенное кладбище, найдя под крестом бездыханное тело с резкими чертами пережитого на небритом лице, абсолютно чистую консервную банку у ног – и никаких следов насилия. Вообще сторонники трансцендентной трактовки случившегося потом особенно налегали на эту пустую посуду, склоняясь к мысли о некой злой роли ее содержания в имевших место событиях, где прослеживалась не поддающаяся пониманию связь между неплохо сохранившимися трупами и вычищенным до блеска застольным реквизитом. Во всяком случае, наличие во всех эпизодах истории посуды безусловно обращало на себя внимание. На убиенном (старики в этом не сомневались) были новенькие кирзачи, новенькая начесанная шинель, подол ее был ножом пригвожден к земле. Юный неразговорчивый представитель от местного национального собрания молча походил вокруг тела, посмотрел, сминая карандаш в заложенных за спину руках, поправил пальцем очки и заключил, что покойный, по-видимому, сам воткнул в шинель нож-рыборез, не заметив, – а когда стал подниматься, почувствовал, что кто-то держит, ну, сердце и не выдержало, да и кто выдержит; помолчали, послушали, поговорили – вполголоса и ни на кого не глядя, среди населения была проведена соответствующая работа, и постановили: деятельность кладбища возобновить. Возобновить не получилось. Оно какое-то время и в самом деле без большой охоты пофункционировало, наспех и немногословно, успела даже появиться пара полированных камней вполне солидного вида, но дальше них дело как-то не пошло…