Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших

…Скорее бы утро, повторял, как заклинание, он вслух. Это все, что еще как-то придавало ему сил, позволяло выдерживать чудовищное давление атмосферы кладбища. Он точно знал, что оно, утро, существует, и это поддерживало в его спрессованном, застывшем сознании былую теплоту. Полнолуние на кладбище – не самый лучший способ умнеть. Сидеть бы нам всем дома. Гонгора догадывался, чья это работа, с такими богатыми возможностями штамповать новые версии реальности, обрабатывая безликую информацию, лучше бы действительно дышать свежим воздухом одиночества не здесь. Отвлеченным сознанием он понимал, что все не так просто, что его прославленное воображение, собственно, в разворачивающихся событиях еще участия не принимало, оно пока только еще молча разминало свои тренированные жесткие пальцы, холодно и отстраненно наблюдая за действиями попавшегося оппонента и не обещая ничего хорошего. Противник без особого любопытства прикидывал возможные варианты исхода предстоящей драки: место подходило ему по всем статьям. Стимулятор был безупречен. Только бы дожить до утра. Он бросил взгляд на прекрасно видимый в свете ясной ненормальной луны старенький циферблат своей «амфибии» и почувствовал, как по животу ползет холодный след пота. Получалось, что здесь он находился чуть менее трех минут. И сейчас же вспомнились берущие за душу истории о больших кладбищах и закруженных большими кладбищами одиноких людях, что в течение многих и многих дней бродили меж бесчисленных огородок и надгробий и в конце концов умирали от общего истощения, которых находили будто бы затем сильно бородатыми и в стоптанной обуви, рассказывали также, что время от времени издали даже доносились хриплые изможденные крики и просьбы выпустить…

Но с другой стороны, мало ли кто может орать ночью на кладбище? И мало ли что может присниться хорошо взогретому бродяге под могильным крестом? Да и то сказать: мало ли что он начнет орать, озираясь, – еще не до конца проснувшийся, но уже трезвый?..

В долю секунды сделавшись белым, Гонгора стиснул дергавшиеся пальцы в кулаки. Если это чья-то шутка, сказал он себе с замешанным на непереносимом ужасе ледяным бешенством, я просто начну убивать. Просто возьму сейчас этот кол и дам по башке, и плевать. Впереди без усилия различалось затихавшее монотонное шуршание. Неясная угловатая фигура, до того прислоненная к неопределенному узкому, размытых пропорций светлому похоронному возвышению, отделилась и, неловко и длинно размахивая непомерными, нескладными конечностями, удалилась в непроглядный сумрак.

Здесь были свои законы, они легко подрывали основу всем будущим необоснованным надеждам. Сюда никого не звали, границы эти не следовало пересекать вовсе. Выполняя установленные правила, тут становились другими. Очень не многие – далеко не все. Сюда приходили сами: он понял это, когда сзади ему на плечо положили старческую сухую руку; и когда он, прислушиваясь с горьким отчаяньем, словно бы уже начал улавливать в гулких, промозглых, каменных коридорах подсознания некое смутное движение, как будто внезапно задергалась, заворочалась, нарастая, какая-то холодящая мрачная сила, до времени старавшаяся не привлекать к себе большого внимания и до того успешно скрывавшаяся в тени не знавших, что такое компромисс, волевых начинаний, а теперь неотвратимо и победно заполняющая собой все этажи сознания, чувствуя, как тают последние силы противника, и уже торжествуя, громко и неумолимо празднуя долгожданную удачу; когда зашевелилась под ногами земля и скользко потянулась прозрачная мерзость как неподвластное ему теперь здесь осязаемое порождение обратной стороны мысли, утерявшей покой и стремившейся все собой пронзить с единственным желанием – коснуться и оставить неизгладимый след, а у самой земли не переставало близоруко пялиться и бледнеть трогательно потерянное лицо совсем еще юной девушки, вот тогда словно кто-то сказал ему, что самые важные поединки всегда выигрываются наедине с собой и что самая темная стена из всех прочих стен – в тебе самом. И еще очень удачно вспомнились колкие слова бабушки, будто вновь насмешливо повторившей, что давай, парень, давай, – мы вместо тебя плакали, когда отнимали от груди; и в то мгновение словно что-то неуловимо изменилось, словно был дан знак пройденного, знак такого раннего в этот период звездных ночей, неукротимо влекущего к себе долгим взглядом огня, заставляющего парализованно молчать, стоять и смотреть: оттиск прозрачно-зеленой полосы на чернеющем горизонте, оттиск его чистого, небесно-синего безмолвия, его утра.

Строго говоря, утро тут само по себе было ни при чем. Утро в горах уже само по себе было событием, не нуждавшимся ни в каких новых обоснованиях и трактованиях, к тому же, действительно полные, круглые синие луны случались только ночами. Другое дело, что его представления о нем имели определенные последствия, требовавшие некоторых комментариев, трезвых, внятных, грамотных и непредвзятых. Последние два обстоятельства выглядели особенно важными. Поскольку как раз они являлись наиболее трудными, если судить по выражению отдельных как-то причастных к последующим событиям лиц, применительно к данному случаю никто не мог бы сказать, что вынослив и знает уже достаточно, чтобы вынести окончательный диагноз. С представлениями этими тоже было не до конца ясно, если брать к рассмотрению такой аспект, как детское воображение, то тут вообще приходилось вступать на такие скользкие плоскости отношений, что нельзя было сделать шага, чтобы не уйти в трясину собственной ограниченности – и в ней остаться.

Относительно данного случая все обстояло даже несколько сложнее, трудно было сказать, чего здесь содержалось больше, полезной работы воображения или упрямства. С одной стороны, воображение довольно успешно уравновешивало реальные последствия самого себя в окружающей действительности – чтобы не сказать, нейтрализовало их; с другой же, исключительное упрямство, самой высокой пробы, глубоко и аккуратно спрятанное и далеко не всегда замешанное на похвальном понятии упорства, цепко взаимодополняло собственные представления мальчишки о безупречно чистом и единственно возможном. Результаты получались непредсказуемыми. Эти объемы неосвоенного упрямства принимались с устрашающим постоянством проступать всякий раз, когда что-либо переставало почему-то отвечать его каноническим принципам естественной чистоты – чуть ли не врожденным и не подлежащим обсуждению. Он с большой неохотой, просто с титаническим усилием душевных сил шел против этих принципов, прецеденты такого рода как исключения из установленных им правил игры имели место главным образом в познавательных целях.