Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших

Впрочем, против подобных жизненных детерминант и вопросов сходимости полов он не имел ничего, его это касалось мало, в природе же, насколько он мог судить, такого рода морфоз безусловно был приемлем, естественен и всячески приветствовался. Кто-то увеличивает в размерах окологенитальные области, привлекательно окрашивая их в приятные глазу полового оппонента тона, кто-то увеличивает лосняйщийся силой зоб до примечательных размеров, демонстрируя силу мужского начала и начало сезона движений любви, кто-то настойчиво и целеустремленно мнет и лоснит бицепсы и трицепсы и как бы невзначай демонстрирует, выражая с наглядностью собственную подспудную созрелость к надлежащему употреблению и невостребованность, – его это уже не касалось. Его смущало другое. Дух и уродство, уродство нечистого духа виделось Гонгоре кое-чем пострашнее уродства физического, отталкивавшим не меньше, и это также шло вопреки общепринятому мнению, иногда ему казалось, что всего этого кроме него никто больше не чувствовал – не хотел или, возможно, не умел, и это в какой-то мере оправдывало его взгляд как взгляд стороннего наблюдателя.

Были ущербные титаны логики и рассуждений. Большие в своем роде умы. С подверженной простуде ладошкой, с влажными, как рукопожатие медузы, повадками, недоразвитыми подкорками и предрасположением к расчетным комбинациям компьютера средней подвижности – скромно умалчиваемым, но подразумевавшимся. (Или скромно-показательным, с микрофоном в руке, с легким полунаклоном распрямляющегося корпуса, с полуоборотом и обязательным негромким упоминанием поверх зрительских рядов вскользь того, что ОН УЖЕ не припоминает, как вот ЭТА цитата ведущего звучит в оригинале дословно, но вот в ЕГО приблизительном переводе oнa звучит ТАК .) Этих достаточно было прогнать в прискок пару десятков километров, чтобы их дебелые поджиренные телеса тут же, не сходя с места и расстались с душой. Сам он старался держаться вне, все, что лежало в промежутке между этими полюсами, серость, посредственность, что могло лишь быть в промежутках такого рода, но не над ними, его также интересовало слабо, он склонялся к тому мнению, что лишь во взаимоуравновешенных крайностях можно соблюдать меру – и сохранять тонкость вкуса. Разум и интеллект, дух и тело должны были, согласно его пожеланиям, двигаться только вместе, соперничая друг с другом и не уродуя один другого. Позднее он пришел к тому, что если, случалось, его вечер (утро) по какой-то сверхуважительной причине остались без годами выверенной и ставшей уже привычкой медитативной разминки с программной командой самому себе на последующее время суток, то его потом не покидало то неприятное чувство, какое иной испытывает с телом не мытым, грязным, липким от пота и с давно не чищенными зубами. Сознание должно при любых внешних условиях сохраняться в исключительной чистоте – он всю жизнь следовал этому и доверял этому. Однако все, что делалось им на этом поприще, делалось только для себя (он и на долю секунды не мог допустить, что преследующие его громкие требования типа «быть хорошим», «быть хорошим для людей», «работать для других и находить в том великое удовлетворение», «жить во благо других» не придуманы тем самым «другим» большинством и не означали: «быть хорошим – для большинства», – но большинство-то его как раз никогда и не интересовало), все, что оказывалось не способным пробудить в его воображении, зашедшемся в пароксизме познавательного акта и помешанном на бескрайних лесных массивах, хоть какой-то проблеск сочувствия, не соприкасалось с его диким миром никак и, что было самым тревожным, соприкоснуться не могло.

О, он был великий чистюля, этот Гонгора. Пока не счел, что уже достаточно грязен, чтобы глядеть на этот мир непредвзято. Воду, к слову сказать, он любил. Он любил умываться. Еще он любил близкое присутствие огня: не газового, не химического, не жженой резины – живого огня. Две стихии, пожалуй, всю жизнь притягивали его воображение, как магнит: живая, чистая вода и живой, чистый огонь. После разминки утром и вечером был обязателен холодный душ, после тренировки следовало еще час-другой хорошенько отмокнуть и прийти в себя; в горах под рукой имелся ледяной ручей. Это продолжалось с детских лет. Рассказывали, маленьким он часами мог сидеть в ванной с давно остывшей водой, топя в ней кораблики и соседей, ни при каких обстоятельствах не соглашаясь ее покидать, родственники всегда считали, что у него серьезный сдвиг на водной почве. Позже он тащил с собой в ванную ласты с маской и альпинистскую страховку, жестоко сожалея, что дома не было акваланга – это он уже помнил; в тех разноцветных придонных зарослях с ядовитыми актиниями и прохладными на ощупь беспокойными рептилиями, вяло движимыми огромными прозрачно-зелеными водными массами, он насмотрелся такого, после чего телевизор воспринимался уже еще менее жизнеспособным, чем сливной бачок. Гонгора не выносил телевизора.

Самым любимым его занятием (после сна, гор, леса и плавания под водой) было молчать. После прохождения воинской службы и знакомства с некоторыми ее нюансами это стало его модусом. Там он привычно остался в абсолютном меньшинстве, привычно пошел против всех, привычно изменил в свою пользу пару-другую установленных традиций, кажется, даже остался самим собой и притом как-то ухитрился выжить. Ему просто повезло, что все горячие точки мира обошли его стороной. Внешне – он это знал, но не слишком ценил – он напоминал некую европеизированную, смягченную светлостью кожи и в меру интеллигентными, без желания произвести впечатление, манерами помесь знаменитого киплинговского Маугли с неуправляемым североамериканским индейцем – так ему по крайней мере говорили: особь плохо предсказуемую, принципиально не дрессируемую, природно доброжелательную и очень жесткую или даже жестокую. Особь в его лице была представлена не столько даже какая-то особенно замечательная, сколько своевольная: он любил выживать и он любил оставаться в живых. Черты лица своего им как пристрастным художником ценились не очень высоко – но зато они высоко ценились женщинами. Что и в малейшей степени отнюдь не содействовало, как можно было бы предположить, разрушению его пуританских, неизвестно откуда взявшихся в этом времени и довольно редких здесь, взглядов по этому вопросу. Следование им в его реестре ценного считалось одним из немногих поводов уважать себя как человека – тренированное тело любит узду, что накладывает на него тренированная воля: так принято у них объявлять войну обстоятельствам. Впрочем, на что-то иное он и не был рассчитан. Его личная зона не была рассчитана на присутствие инородных предметов. Он любил быть один. Вопреки общепринятому мнению, он придерживался того положения, что там, где начинается женщина, почти всякое движение и заканчивается. Конечно, это было не совсем то, о чем следовало кричать на каждом углу, он и не кричал, просто со спокойствием держал знание при себе, не навязывая, – это никого не касалось. Кое о чем уже мог бы сказать тот забавный факт, что невинного жизнепонимания относительно того обстоятельства, что все женщины, как оказалось, помечены одним признаком, помесячным циклом овуляции, он лишился в двадцать пять лет. И не сказать, что такое положение дел сильно обрадовало eго представления о прекрасном, он не понимал, кому это нужно. Просто он с некоторым привычным теперь уже сожалением, самоиронией и легкой грустью все больше склонялся к мысли, что любить здесь нечего. Движимый природной любознательностью, он с интересом присматривался к объекту исследования и поющего, с опасением опоздать, мирового столпотворения, вновь и вновь с удивлением открывая для себя, что этот самый объект был феминизированной вещью, которую берут. Однажды его наповал сразило открытие, что, не имея принципиальных возражений пo данному вопросу, прекрасный пол с какой-то трудноулавливаемой и труднопробиваемой логикой настаивал притом на чем-то вроде равноправия и авторитарного почитания, и не было, судя по всему, ни одной естественно-натуральной (не видоизмененной, в смысле) женщины, которая не хотела бы стать мужчиной.