Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших

Правда, достаточно быстро выяснялось, что там нечего было познавать, – и все возвращались на исходные позиции, иногда с серьезными последствиями для оппонентов. Понятно, что послушанию при таком подходе оставалось тут не много места, и едва ли не все преподаватели во всем своем составе, встречавшиеся ему когда-либо на том пути, при всех условиях ценившие прежде всего жемчужины послушания и именно по послушанию себе определявшие степень ума, чистоты и природной одаренности, демонстрировали одну и ту же готовность поставить на нем полный и безоговорочный надгробный камень, потому как за всем этим всюду скрывалось одно и то же: «Твоя индивидуальность должна соответствовать моим представлениям». Хотя дело здесь, наверное, было уже не в одном упрямстве – не столько в упрямстве, временами его посещало такое чувство, словно его прославленное воображение по прихоти своей принималось смотреть глазами ихвоображения, глазами окружения. И то, что он видел, настолько сильно отталкивало, что о каком-то взаимном сотрудничестве уже не могло идти и речи, кое в каких вещах его воображение все-таки разбиралось с безусловным преимуществом, но преподавателям, остальным, этого, конечно, знать было не нужно. Это накладывало свой отпечаток. Как обнаружилось, воображение в особом случае менее всего было склонно поддаваться какому-то управлению и администрированию, оставаясь в конечном счете довольно страшным острым оружием, полированным и холодным, оставляющим после себя необратимые последствия. Некогда, еще в юном возрасте Гонгора проявил чудеса проницательности, заметив, что у людей с убогим наличием такого свойства или даже с полным его отсутствием чье-то воображение вызывает не до конца осознанное беспокойство и состояние животной усталости. В силу некоего универсального общекосмического принципа то были в большинстве своем те самые, кто при любом стечении внешних обстоятельств охотнее всего склонялся к мысли, что это не они ущербны, но виноград слишком зелен. Словом, все это отдаляло, и довольно сильно. Приятели со всевозможными остальными-прочими его сверстниками (друзей у него никогда не было, если не говорить о книгах, их он с детства зачислил в когорту ближайших сподвижников и надежнейших вассалов, давая тем самым еще один повод отнести себя к законченным изгоям) – сверстники достаточно трудно вникали, если вникали, в его предпочтения, не понимали, принимали как-то особенно близко к сердцу и, случалось, безжалостно начинали учить жизни – в первую очередь, конечно, за чистоплюйство, за откровенно чистоплотную, вопреки всяческим устоявшимся и общепринятым нормам, правилам и традициям, лексику, за вызывающее, временами раздражающее и просто выводящее из себя обыкновение отвечать только на вопросы, не подразумевавшие очевидного ответа, и только на то, на что считает нужным отвечать; за то, что всегда предпочтет книгу хорошему обществу; от природы незлобив; не знает вкуса спиртного; никогда не пробовал вина и даже не курит; едва ли не во всем, что оказывалось не способным попасть в сферу его любопытства, обязательно останется либо в стороне, либо последним; удивительно нелюдим, во всем проявляет склонность исключительно к ночному образу существования и мышления; с прилежанием, достойным и лучшего применения, всем, кто пытается делать на нем из своих слабостей достоинства, учится без стеснения говорить правдивые гадости, с равнодушием и не оставляя право на обжалование; занимается неизвестно чем и просто за то, что непонятен и непонятно, чем живет. Он же чувствовал, что с ним самим не все в порядке, ударить человека было невыносимо трудно, от души врезать рукой по лицу, войти в осязательный, жесткий, слишком запоминавшийся контакт с липким, жирным, дебелым куском голого неприятного даже на вид тела, – во всем этом до тошноты мешал какой-то барьер, который оставался неподвластным и, казалось, подвластным никогда не будет, он не понимал и удивлялся, как можно намеренно кому-то делать боль. Но он хохотал, стоило только ему рассказать хороший анекдот, без удержу и до упаду, видя в своем воображении много дальше дозволенного принятыми нормами и правилами. Над этим миром, без конца осуждающим и неодобрительно переглядывающимся, над его неодобрением, заодно над собой. Вот так и придется свистеть всю жизнь, и ничто тут уже ему не поможет. Приходя в сознание после очередного приступа холерического хохота, ни на что в особенности не претендующего, ни к чему конкретно не обязывающего и просто потустороннего, он становился особенно задумчивым и отчужденным. «Это нормально, сосед, – встряхивал свежевымытыми длинными черными волосами, пряча улыбку, успокаивающе замечал спортивный парень в старых затертых джинсах. – Вообще, по наличию воображения человек определяется, насколько далеко он успел уйти от динозавров. Ты вот видел когда-нибудь, как улыбается динозавр? Ну, вот, ты только никогда не оправдывайся . Никогда и ни при каких обстоятельствах… » Кроме того, позднее, уже несколько повзрослев и чуть пообтершись, он придерживался того известного мнения, что настоящие друзья в этом мире редкость. Редкость исключительная. Старых же добрых приятелей надлежало с себя сбрасывать, как сбрасывают старую кожу. Если этого не происходит, то это верный признак непоправимой остановки в развитии. Именно поэтому в отдельные моменты своей жизни некоторой незначительной категории людей вроде сторонних наблюдателей нужно менять старое имя. Как скромный знак того, что ты еще жив.

На него угнетающе воздействовали картины признанных художников-реалистов, самому Гонгоре, мыслившему по преимуществу в духе критического сюрреализма, более всего удавался, разумеется, сюр; тяжелую для восприятия уха мимолетную восторженную фразу о неком далеком живописце, который аж в двадцать лет успел поразить своих сверстников, написав картину «Девочка с персиками», он загораживал собственной редакцией общей композиции: он тогда брал свой неразлучный, с безукоризненным следом, однако довольно тяжелый на подъем «ролик» с тончайшим графитом и рисовал на полях лекционной общей тетради прехорошенькую крошку в окружении мелких, строгих, коренастых, одинаково небритых мужчин в чалме и шароварах в одинаково некрупный горошек и подписывал: «Маленькие персики» – под возрастающее недоумение стоявшего за спиной доцента. Мало того что сама по себе практика рисовать в лекционной тетради на отвлеченные темы не могла быть с восторгом встречена ни одним преподавателем, еще и безусловно скабрезное содержание всей графики… Воистину, наблюдая прямую линию, легче было видеть в ней проекцию дуги.

Каждый следующий учебный день у него повторялось каждый раз одно и то же. Как обычно, он входил – собранно, сосредоточенно и молча, ни на что не отвлекаясь, как перед серьезнейшей операцией, с лицом спокойным и холодным, готовым как раз сегодня к самому неблагоприятному развитию событий и ко всем их последствиям, – как обычно, пробирался на самые задние ряды аудитории, как обычно, садился и мужественно принимался слушать, что говорят, как обычно, раскрывая перед собой на столе старенький вложенный в тетрадку листок в клеточку с запечатленным под глубокий карандашный штрих анфасом улыбавшейся чему-то – сыто, проницательно и чуточку саркастически, слегка приподняв уголок рта – морды свиньи, удачно притененной пятнами голубого и серого, с маленькими глазками, с приятным взглядом и большущим подмятым пятачком, где заметная ямочка на мягкой щечке служила заключительной точкой сюжета, а простертые в стороны на манер тяжелого грузового вертолета, шедшего на посадку, большие уши с немножко приспущенными книзу трогательными уголками на них были тем обращением к жизни, ради которых стоило жить. Он любил слушать осененные мудростью речи многих преподавателей, держа перед собой благорасположенную, по космически хладнокровную физиономию с большим пятачком, напоенную светом и теплом. Менялись тетрадки, сдавались сессии, начинались и заканчивались курсы, но одинокий потрепанный затертый листок в клеточку оставался. В таком ракурсе восприятия и в таком контексте его избалованному воображению становилось чуть теплее, и вдвоем они увереннее смотрели в свое будущее.