Питер Джеймс - Кровная месть

Он отошел на два шага, улыбнулся, снял свой хирургический халат и поднял мощные руки.

– Тебе нравится то, что я ношу?

Судя по ее виду, девушка не поняла вопроса, и он повторил:

– Моя одежда. Тебе нравится моя одежда?

Тина посмотрела на него сквозь пелену слез на лице. На его фигуру. Он был удивительно высок – не меньше шести футов шести дюймов. Боже, да кто он такой, этот человек? Он был очень хорош собой – и это странным образом настораживало, – его красота казалась почти невероятной: темные, зачесанные назад волосы, белая рубашка с открытым воротом, зауженные брюки, черные замшевые туфли. Элегантно, но как-то старомодно: он напоминал злодея из пьесы Ноэла Коуарда.

– Вешма мило, – одобрительно прошамкала она. – Э-кхх-лелегантно.

– Это ведь не просто слова, правда, Тина?

– Нет, ш-што вы.

Он улыбнулся ей такой теплой улыбкой, что на минуту девушка даже поверила: все закончится хорошо.

– Рубашка от «Салки», – пояснил Томас. – Они производят прекрасную одежду из льняной ткани, в ней по-настоящему удобно. Моя мать всегда выбирает мне одежду. Она хочет, чтобы я элегантно выглядел. А мои туфли тебе нравятся?

Она согласно промычала.

– Обувь от «Гуччи». Такие туфли трудно достать, на них огромный спрос. Эти модели приходится заказывать заранее, поскольку их моментально разбирают.

Он развернулся и исчез из виду. Тина слышала лишь его голос:

– Ну хорошо. Теперь давай послушаем музыку. Готова?

В комнате зазвучали грегорианские песнопения, и Тине показалось, что звук прорвался снизу, через пол, сверху, через потолок, через все четыре стены одновременно. Томас Ламарк вернулся, снова облаченный в голубой хирургический халат. Он улыбнулся, мечтательно закатив глаза. Эти строгие аккорды, нежные и чистые высокие звуки унесли его куда-то далеко.

Он танцевал, подчиняясь какому-то своему собственному ритму, раскачивая и размахивая в воздухе щипцами, словно дирижерской палочкой. Потом он наклонился над охваченной ужасом жертвой, крепко ухватил щипцами ее передний зуб и резко повернул рукоятку вверх. Послышался треск – зуб резко обломился вместе с частью корня.

Музыка заглушила крик несчастной редакторши, словно подушка.

10 июля 1997 года, четверг

Что меня всегда беспокоило, так это вопрос о друзьях. У людей есть друзья – иметь их считается вполне нормальным.

Что бы я ни смотрел по телевизору – сериалы, комедии, драмы, – у всех людей непременно есть друзья; им можно позвонить, с ними можно поболтать, к ним можно сходить в гости.

Вот как, интересно, появляются друзья?

Судя по моему опыту, если ты начнешь искать друзей в Сети, то найдешь только предложения секса. Я захожу в паб, начинаю с кем-нибудь говорить, и люди сразу думают, что у меня сексуальные намерения.

Я знаю, во мне есть нечто, делающее меня не похожим на остальных. Я не знаю точно, что именно отличает меня от прочих: возможно, мое нетерпение, неуравновешенность.

Мама всегда уверяла, что мне не нужны никакие друзья, кроме нее. Я этому никогда не верил, но теперь, когда ее не стало, когда после ее смерти прошло всего сорок восемь часов, я начинаю понимать: она была права.

Я вижу мир глазами своей матери. Она говорила, что мир вокруг только и ищет возможности побольнее тебя унизить. И ты должен быть готов дать ему отпор.

Не сумеешь – он возьмет верх.

Если сомневаешься, подбрось монету. Монета подчиняется Высшей власти. Если ты сомневаешься, Он примет решение за тебя.

Человек может брать на себя ответственность только в определенных пределах.

Дом номер сорок семь по Холланд-Парк-авеню привлекал Глорию Ламарк своим величием и театральностью. Этот прямоугольной формы особняк, выстроенный несколько на отшибе, был выдержан в классических пропорциях, однако размеры имел немалые и прекрасно смотрелся бы где-нибудь на просторе, посреди сельской местности. Но здесь, в Лондоне, это был всего лишь один из великого множества домов, чем-то схожих, хотя и разных внешне: у одних фасады были выполнены в георгианском стиле, у других – в стиле Регентства, у третьих, как и у дома сорок семь, – в неоготическом. Перила в виде бойниц, узкие окна, аркообразные двери – все это придавало ему таинственный и даже немного сюрреалистический вид.

Особняк, расположившийся на тихой улице, всего в нескольких сотнях футов от сутолоки Кенсингтон-Хай-стрит, был отделен от проезжей части полукруглой подъездной дорожкой и спрятан от любопытных глаз высокой стеной с чугунными воротами, которые были оборудованы электроприводом, а также буйно разросшимися деревьями, высокими кустарниками и густо обвивавшим стены плющом.

Глория Ламарк переехала сюда в 1955 году, рассчитывая стать хозяйкой модного салона: ее карьера тогда совершила стремительный взлет.

Внутри дома царила атмосфера сцены, пол в громадном коридоре и на лестницах был покрыт плиткой, все убранство было выполнено исключительно в черных, серых и белых тонах. Стены были почти полностью увешаны фотографиями актрисы – по большей части черно-белыми и в рамочках.

Глория Ламарк хотела быть единственным ярким пятном в доме и требовала, чтобы ничто с ней не конкурировало. За последующие сорок два года она ни разу не позволила внести в дом или посадить в саду, где росли в основном вечнозеленые растения, какой-нибудь иной цветок, кроме белого. Хотя в пруд, обрамленный классическими колоннами и арками, словно миниатюрная итальянская лагуна, регулярно выпускали декоративных карпов; рыбы не мешали хозяйке своей окраской, поскольку постоянно находились под водой. А вот гости, которые затмевали Глорию, становились персонами нон грата и впредь уже никогда не приглашались.

В первые десять лет регулярно устраивались пышные приемы, но затем о Глории Ламарк позабыли, и праздники остались в прошлом. Правда, впоследствии хозяйка особняка дала еще несколько обедов, нелепо официальных и отупляюще скучных для всех, кроме Томаса. Ему нравилось видеть мать во главе стола, разодетой; мальчик с упоением слушал, как она развлекает собравшихся историями, которые сам он слышал тысячу раз, но которые никогда ему не надоедали.

Теперь он вспоминал один из тех званых обедов, сидя перед компьютером в своем кабинете на первом этаже, расположенном точно под спальней матери: отсюда сыну обычно был слышен ее голос, если она его звала. Тяжелые, угольного цвета шторы – такие использовались для затемнения во время Второй мировой – не пропускали внутрь света, кроме нескольких серебряных лучиков утреннего солнца. Шторы на окнах Томас задернул во всем доме.

В этот миг он бы с радостью изгнал солнце с небес, чтобы мир погрузился в темноту. Ведь свет предназначен для жизни, а смерти более подобает темнота. Этот дом стал теперь домом смерти.