Питер Джеймс - Кровная месть

Майкл напоминал себе, что подобные мысли не профессиональны, но как выкинуть такое из головы? Он снова посмотрел на Дортмунда и буквально содрогнулся от отвращения. Но при всем при том какая-то его часть сочувствовала немцу. Случались даже минуты, когда пациент нравился Майклу: присутствие бывшего нациста напоминало ему, что все мы способны творить зло, а иногда, порицая поведение того или иного человека, мы все же можем принимать его как личность. А данная конкретная личность интересовала Майкла.

Дортмунду перевалило за девяносто. Его лицо пестрело старческими пигментными пятнами, уголки губ отвисли. Сверкающая лысина возвышалась над несколькими жидкими прядями волос, напоминая фарфоровую чашу, положенную в солому. Он никогда не улыбался.

– Мне нужно спросить у вас… – сказал Дортмунд.

– Да, – мягко ответил Майкл, ободряя его.

– Вы умеете хранить тайны?

– Разумеется.

– Конфиденциальность сведений о пациенте? Клятва Гиппократа и все такое, да?

Майкл задумался. Сегодня не все врачи приносят клятву Гиппократа, но он слишком устал и не хотел вдаваться в детали. Дортмунд был ранней пташкой. Он любил приходить в семь тридцать утра, словно для того, чтобы потом удалиться в свою берлогу, не соприкасаясь с остальным миром, прежде чем тот проснется и займется делами. Майкл не возражал: он вполне мог раз в две недели приезжать рано. Это позволяло ему после ухода Дортмунда уделить час бумажной работе.

– Верно, – ответил он.

Дортмунд разглядывал врача так, словно пытался понять, уж не насмехается ли тот над ним. Даже проведя столько лет в Великобритании, немец так и не смог освоить тонкости английского языка. Майкл не раз убеждался, что шутить с Дортмундом опасно, ибо языковые нюансы ускользали от него.

– Хорошо. – Немец кивнул. – Знаете, я храню эту тайну уже много лет, с самого детства. Мне тогда было лет семь или восемь. – Он встал с дивана, прошелся по кабинету, остановился перед окном-иллюминатором. В свете утреннего солнца старик казался высохшей мумией. – Я знаю, что должно случиться, доктор Теннент. У меня иногда бывают видения. Но я всегда вижу только плохое.

Майкл некоторое время смотрел на него в ожидании продолжения, а потом поинтересовался нейтральным тоном:

– Стало быть, вы ясновидящий? Вы это хотите сказать? В этом и заключается ваша тайна?

Дортмунд подошел поближе, остановился, положил костлявые пальцы на полированную рукоятку своей трости из красного дерева и уставился на врача слезящимися глазами.

– Мне в жизни особо нечем гордиться, – сказал он. – И этим я тоже не горжусь.

– Расскажите мне, что же вы видите.

– Я знаю, когда с тем или иным человеком случится трагедия. Я принял решение пройти у вас курс лечения, потому что хотел перед смертью искупить свою вину. Но я не нахожу искупления, во всяком случае пока, однако я многое вижу, и, возможно, именно поэтому я и говорю с вами. Может быть, я послан судьбой, чтобы предупредить вас.

– О чем предупредить?

– Вы потеряете женщину, которую любите.

Майкл чуть было не сказал: «Вы опоздали на три года», но сдержался. Он отвернулся, чувствуя себя неловко под взглядом старика. Когда он снова взглянул на Дортмунда, тот по-прежнему смотрел на него со странной безысходностью. Майкл решил не усугублять ситуацию. Он не хотел поощрять фантазии старика, задавая ему вопросы. Надо все взвесить и хорошенько подумать, прежде чем дать пациенту ответ. Какие у него еще есть любимые женщины? Только мама, а ей уже семьдесят девять, да и здоровьем она не может похвастаться. Если мама вскоре умрет, то он не хочет об этом знать… а уж тем более от такого человека, как Дортмунд.

Майкл посмотрел на часы и, к своему облегчению, увидел, что пятьдесят минут истекли.

– Пожалуй, на сегодня достаточно, – сказал он.

После ухода Дортмунда Майкл добавил в его историю болезни еще одну запись: «Склонен к суициду».

Поскольку следующий пациент опаздывал, у него появилось несколько свободных минут. И Теннент, преодолевая себя, позвонил матери. Голос ее звучал бодро. Она сообщила, что отец отправился в Лимингтонскую гавань, возится там со своей лодкой. А они с подругой собираются посетить выставку цветов.

Разговор с матерью приободрил Теннента. В отличие от его пациентов, да и от него самого тоже, родители Майкла обрели в этой жизни удовлетворение и душевный покой.

Мокрая от пота, не в силах пошевелиться, Тина Маккей лежала на жесткой металлической поверхности – руки и ноги связаны, а голова зажата в тисках. Она смутно осознавала, что в мочеиспускательный канал ей вставили катетер. Бедняжка понятия не имела, который теперь час и где она находится.

– Хочешь знать кое-что?

Она испуганно уставилась на своего мучителя, пытаясь думать, несмотря на страшную боль во рту.

Томас Ламарк, держа в облаченной в резиновую перчатку руке щипцы, какими стоматологи вырывают зубы, стоял над ней и смотрел сверху вниз своими ласковыми серыми глазами.

– Успокойся, Тина, не всякое знание приносит боль. Для тебя то, что я скажу, может оказаться полезным. Моя мать всегда твердила мне о пользе хороших манер, ты меня понимаешь? Жизнь – это длительное обучение. Непрерывно узнавая что-то новое, человек становится лучше. Разве ты не хочешь стать лучше, Тина?

Его низкий голос звучал до нелепого сочувственно.

Тина ничего не ответила. Она еще несколько часов назад поняла, что здесь, в этом помещении с голыми бетонными стенами, можно сколько угодно кричать, но ее все равно никто не услышит. Какие у нее еще оставались варианты спасения?

Ей нужно каким-то образом вразумить этого Томаса Ламарка, и она чувствовала, что где-то глубоко в нем скрываются человеческие чувства, до которых она может достучаться, если только найдет с ним контакт.

– Хорошие манеры предполагают, что человек должен извиниться, когда он не прав. Для того чтобы признать свою ошибку, требуется мужество – достаточно ли его у тебя, Тина? Я имею в виду по-настоящему извиниться за то, что ты отвергла мою книгу.

Ей было трудно говорить, но она снова попыталась умолить его разбитым ртом, голос ее звучал прерывистым кровавым шамканьем:

– Да, пшнешите вашу книгу. Вмеште. Мы мошем пшошаботать над ней вмеште.

Томас отрицательно покачал головой:

– Мне очень жаль, Тина, но ты своими глазами видела, что случилось, когда я подбросил монету. Я вынужден делать то, что велит мне эта монета. Человек должен сам создавать правила, по которым живет, и строго держаться их. Мы не контролируем свою жизнь, верно?

Она согласилась движением век.

– Но ты могла предотвратить это, Тина. В отличие от меня. И в этом разница между нами. Я родился таким, какой я есть. Я никогда не просил, чтобы меня сделали таким. Всю мою жизнь люди твердили, якобы у меня что-то не в порядке с головой. Я должен согласиться с этим. Мне не нравится, что я такой, но я ничего не могу с этим поделать. Я вынужден признать, что веду себя не так, как другие.