Игорь Костюченко - Враг генерала Демидова. Роман

– Вроде того… Я как-то сказал Джан, что ни этот город, ни она сама никогда не станут советскими. Она обиделась… Спросила – почему?

– Действительно – почему?

– Потому что она была вне всего этого – наших маршей с красными знаменами и пением Интернационала, хвалой вождям. Она жила с верой в чудо. В простое человеческое чудо. И, поверьте, Агапов, была достойна его.

Вильно. 1941 год, апрель

В апреле сорок первого город еще не знал ни грязи, ни крови. Под полосатыми тентами кафе обходительные паны по старинке еще угощали паненок в роскошных летних платьях лимонадом и варшавским земляничным конфитюром. В открытом кабриолете проносился владелец табачной фабрики благообразный шатен Янукявичус, увозя с собой в свой пока еще ненационализированный загородный чертог платиновую красавицу пани Бельскую. Но над бывшей городской управой уже развевался красный флаг с серпом и молотом, и управа была переименована в городской Совет. Из рупоров, укрепленных на фасадах домов главной городской магистрали, неслись позывные советского радио и красноармейские марши.

В чахлом садике у дома №14 на Остробрамской на шаткой некрашеной скамейке переставляли по очереди шахматные фигуры по клетчатой доске двое – молодой и старый.

Старик был тем самым профессором философии, который совсем недавно вселился по ордеру в квартиру на втором этаже дома №14, принадлежавшую ранее бежавшему за границу рыбопромышленнику Дибичу. Не отрывая глаз от доски, профессор кряхтел и дергал короткий ус.

– Превосходно… очень тонко задумано… Задали вы мне жару своей задачкой, батенька…

Визави профессора – рыжеватый юноша с волосами, скрученными в мелкие кольца и стоящими дыбом, вежливо улыбнулся, пробормотал.

– Ян Виллимович…

– Какой же ход верный? Подскажите, не мучьте старика, Шмуйль! – укорял противника Бергер, делая замысловатые пасы над доской и не решаясь прикоснуться к фигурам. Шмуйль мялся, смущенно улыбался, но безмолвствовал, как сфинкс.

Мимо скамейки, на которой сидели шахматисты, прошла Джан – на плече спортивная сумка. Майский теплый ветер трепал подол ее короткой спортивной юбочки.

– А ты, папа, и не проси Шмульку… Он тебе все равно своего секрета не скажет… – на ходу бросила Джан, ускоряя легкие шаги.

– Это почему же? – оторвался от доски профессор.

Джан остановилась, лукаво улыбнулась, глядя на Шмуйля. Тот опустил голову, чтобы только не встретиться с Джан взглядом.

– Да ведь Шмулька тебе задачку свою подсунул, чтобы у нас чаще бывать. Верно я говорю, Шмуйль?

Юноша-шахматист молча поднял на Джан печальные глаза.

Профессор покосился на Шмуйля, огорчился.

– Вот видишь, папа, молчание – знак согласия.

– Джаночка! Куда ты? – забеспокоился профессор, почувствовав, что он чем-то внезапно стал виноват перед Шмуйлем.

– В парк, папа! – сказала Джан, повернувшись и направляясь вон со двора.

– Зачем? – рассеяно пожал плечами Бергер, – Скоро обед, дочка! У нас сегодня гости!

– Не опоздаю!

Джан задорно улыбнулась отцу и послала ему на прощание воздушный поцелуй…

Бергер посмотрел на дочь поверх очков, перевел взгляд на Шмуйля – тот заметно покраснел, осерчал, жадно глядя вслед Джан…

– Ах, мой бедный Вертер! – вздохнул профессор и стал собирать фигуры с доски. – Пойдемте пока чай пить, друг мой. Что уж тут…

Но Шмуйль не слышал профессора. Он заворожено следил за тем, как Джан шагала по двору и, наконец, скрылась под аркой ворот, беззаботно помахивая теннисной ракеткой.

Теннисный мячик отлетел от ракетки – с хлестким звоном…

За сеткой метнулась белая фигура.

– …потому что ты не похожа на них – на этих мегер в юбках… – кричал Конин

Удар, вскрик…

Джан уверенно приняла подачу, отбила мячик. Ее движения были сильны – гибкое, ловкое, молодое тело…

– Тогда на кого я похожа?

Удар, выдох.

– На мою Джан – на Джан синий тюльпан, на Джан красный тюрбан… Продолжать?

И вновь – удар, вскрик…

– Они мои подруги! И я запрещаю так о них говорить!

Удар.

Удар.

– Но они одеваются, как мужчины. Блузка, галстук, еще и берет. В придачу пенсне нацепят… Гамельнского крысолова на них нет! Эй, где он! Где его волшебная дудочка!

– Ну, это уже слишком.

Удар… Удар… Удар… Джан в белой юбке до колен, в белой блузке рубила наотмашь жаркий майский воздух звенящей ракеткой. Мяч свистел над сеткой.

Конин с трудом возвращал мяч Джан, взметал багровую кирпичную пыль.

И вот… мяч, посланный им, врезался в сетку.

– Ура! – ликовала Джан. – Я выиграла, выиграла.

Она подбросила ракетку вверх, завертелась волчком, захлопала в ладоши

– С носом тебя оставила! Все! Я выиграла! Это тебе за моих бедных подруг.

Конин навис над дрожащей сеткой.

– Сыграем еще?

– Нет. Хватит. Папа просил непременно быть к обеду.

– Что за строгости?

– У нас будут гости.

Джан и Конин пошли вдоль сетки. Конин вздохнул.

– Опять какой-нибудь сумасшедший академик, поклонник Гегеля. Или фанатик фон Кляйста. И непременно – этот по уши влюбленный в тебя шахматист… Со вздыбленной шевелюрой?

– Шмулька? Правда, он смешной? И милый? У него всегда такие грустные глаза… как осенний вечер…

– Ах! Ах! Ах! Сколько лирики! Ваша страстная душа, мамзель, так и стремится в его хваткие объятия!

– С чего ты взял, что он в меня влюблен?

– Думаешь, зачем он ходит играть к твоему отцу в шахматы?

– Шмулька? Мы с ним с пеленок дружим.

– Но сейчас ты выросла. И он тоже.

Они вошли в раздевалки, чтобы переговариваться через ширму.

– Послушай, Конин, давай мириться! Пошлая ревность! Ты что, действительно вздумал ревновать меня к Шмуйлю?

Конин молчал.

– Женька! Ты где? Ау!

– Мороженого хочешь? – глухо отозвался Конин.

– Не уходи от ответа, – потребовала Джан.

– Конечно, я ревную тебя, даже к столетнему сумасшедшему академику! – вдруг взорвался Конин, – И даже ко всем его триадам, прогрессу духа и диалектикам…

– И тебе не стыдно? Ревновать? Меня? А еще красный командир… Ревность – мелкобуржуазный предрассудок.

– Английский теннис и оперное пение – тоже буржуазные предрассудки. Но ты же ни за какие коврижки не откажешься от уроков Зизи?

– Никогда!

– И потом… ты первая начала…

Они вышли из раздевалки – Джан в красивом летнем платье и…

…Конин в форме капитана Красной армии, в защитной фуражке с красным кантом, весь стянутый скрипящими новенькими ремнями портупеи.

Джан положила руку на плечо Конина. Посмотрела в его глаза.

– Скажи, что любишь меня. Немедленно. А то всерьез обижусь.

Конин притянул Джан к себе, прошептал.

– Люблю.

– Не слышу.

– Люблю, люблю тебя…

Джан отклонилась, но слабо, не порываясь избавиться от объятия Конина. Лукаво усмехнулась.