Джек Кетчам - Стая (Потомство)

Стоявший перед ней молодой мужчина рухнул на колени, явно шокированный от случившегося и сжимая вываливающиеся наружу, булькающие, свои собственные внутренности; голова же Землеедки вдруг завалилась на сторону, словно бутон цветка на сломанном стебле, вслед за чем послышался похожий на дождевую капель звук стекающей на листья кустарника и папоротника ее жидкой плоти. Кролик также понял, что именно сотворил этот человек, поскольку он еще раз всадил нож в грудь толстяка, после чего соскочил с него и устремился туда, где худой все еще пытался сбросить с себя тело вцепившейся в него младшей сестры. Неожиданно мужчина упал на спину, а тело Землеедки отпало от него само собой, слегка поворачиваясь в воздухе.

Кролик нанес очередной удар ножом.

Мужчина выстрелил вторично, на сей раз в сторону леса, когда Женщина прыгнула на него, вонзая нож ему в грудь; потом завизжала, ударила еще раз, теперь уже в горло, перерезая трахею. Как только горло мужчины, словно разом лопнув, разошлось надвое, она извлекла нож из раны, а когда он всем телом завалился вперед, обхватывая ладонью горло и роняя револьвер, сжала рукоятку ножа обеими руками и, повернув его лезвием к себе, нанесла очередной удар – в затылок, отчего острая сталь, скользнув по шейному позвонку, проникла ему прямо в головной мозг.

Все тело мужчины содрогнулось в мощной конвульсии, из его раскрытого рта вырвался мощный поток артериальной крови и он рухнул на землю – на сей раз уже окончательно.

Вокруг стояла безмолвная ночь.

Кровь, покрывавшая лицо и груди Женщины, постепенно начинала подсыхать.

Это был один из тех редких моментов, когда Кролик не улыбался.

Женщина собрала оружие убитых, их револьверы.

Правда, она никак не могла отыскать револьвер толстяка, а потому предположила, что при падении он, наверное, отлетел в кусты.

Несколько секунд она молча постояла рядом с телом толстяка, пристально всматриваясь в его лицо, которое почему-то показалось ей знакомым. Вроде бы, она уже видела его когда-то, давным-давно. Смотрела, смотрела, но так и не вспомнила.

Его куртка в тех местах, где успел поработать нож Кролика, пропиталась кровью. Для пущей уверенности она пнула его ногой под ребра – толстяк даже не шелохнулся.

А потом все же еще раз вгляделась в его лицо.

Человек этот представлял из себя некую загадку. Определенно, когда-то она его уже встречала.

Впрочем, оставались и другие загадки.

И в их числе – тот самый младенец.

Она слышала вопли женщины, причем совсем недалеко, и надеялась на то, что Первый Похищенный все же отыскал их всех – и мальчишку, и женщину, и, главное, младенца, дух которого помог бы смыть пятно позора непролитой крови.

Больше потом никто уже не кричал.

А потому ей не оставалось ничего иного, кроме как пойти и посмотреть самой.

Она перебросила Землеедку себе через плечо, стараясь при этом не смотреть на ее рану – не стоило глядеть на то, как умирают другие. Нехорошо это.

С безмолвно идущим следом за ней Кроликом и лежащим на плече телом Землеедки – из него продолжала вытекать все еще теплая кровь, стекавшая по ее спине и падавшая на землю, которая, собственно, и дала девочке это имя, – Женщина направилась в сторону моря.

Люк спрятался за деревом в густой тени, которую отбрасывал возвышавшийся над ним помост, и смотрел назад вдоль тропинки. На мужчину и свою мать.

И при этом прекрасно различал обоих.

Вцепившись одной рукой в волосы Клэр, мужчина некоторое время волочил ее за собой – та плакала, пыталась вырваться, спотыкалась, – после чего вытолкал ее вперед и повел дальше, прижав к затылку обух топора.

Это было нечто вроде предупреждения.

Так он и вел ее, ухватив одной рукой за волосы, а другой, с топором, подталкивая в спину, тогда как сама она то и дело тихонько постанывала от дикой боли.

Судя по всему, ему нравилось доставлять боль его матери.

Еще никогда Люку не было так страшно, как при виде этого зрелища – когда мучают его мать.

Неожиданно он вспомнил нечто такое, что уже успел давным-давно забыть. Как-то однажды он проснулся от доносившихся с первого этажа их дома громких голосов, и, спустившись, увидел мать, которая стояла, прижавшись спиной к дверце холодильника, тогда как возвышавшийся перед ней отец одной рукой обхватил ее за шею, а другой сжимал стакан с какой-то жидкостью. Отец то отпивал из стакана, а то подносил его к лицу матери, словно намереваясь ударить ее им, и при этом беспрерывно кричал, что, дескать, не ее собачье дело, как он проводит свое свободное время, и что будет приходить домой – если вообще будет приходить – тогда, когда ему это заблагорассудится, а уж будет она сидеть и ждать его или нет, пусть решает сама, и вообще пускай делает все, что хочет.

При этом он часто произносил одну и ту же короткую фразу, начинавшуюся с «Еб...», но делал это как-то злобно, угрожающе, а отнюдь не так, как обменивались ею приятели Люка, когда играли на школьном дворе, и при этом так сжимал шею матери, хотя она неоднократно просила его отпустить ее, умоляла – «Стивен, пожалуйста!» – и все это время, как казалось Люку, старалась сдерживаться и не плакать. Но тогда, сам того не подозревая, заплакал уже Люк, и когда это случилось, родители услышали его – отец вдруг обернулся, посмотрел на него и наконец отпустил мать, после чего она тут же бросилась к сыну и снова увела его наверх.

На следующий вечер она собралась было поговорить с ним. Но теперь уже ему не захотелось.

Как ни странно, в эту самую секунду Люк страстно возжелал, чтобы тогда между ними все же состоялся тот разговор.

Именно сейчас, когда он снова страшно испугался за нее.

Мелисса вновь попыталась зареветь – и это наполнило его не меньшим страхом. В общем-то, пока это были лишь самые первые, негромкие звуки, скорее даже просто посапывания, но мужчина все равно мог их услышать, а потому надо было что-то предпринимать.

Но он не знал, что именно.

Между тем, расстояние между ними неуклонно сокращалось.

Мать как-то говорила ему, что с младенцами надо обращаться очень осторожно и нежно; что когда они такие маленькие, их можно, даже незаметно для себя самого, легко поранить. Будь Мелисса одного с ним возраста, он бы попросту зажал ей ладонью рот, и все... но если он поступит так с такой крохой, то вдруг это причинит ей боль?

Уй ты, да они же совсем близко!

Мужчина продолжал крепко сжимать волосы матери, толкая ее перед собой, отчего та то и дело коротко и негромко вскрикивала, так что в первую очередь Люк услышал именно ее. И все же теперь они были действительно слишком близко от него, и потому он был просто обязан что-то сделать с Мелиссой. Люк посмотрел на девочку – она показалась ему такой маленькой, совсем как щенок, – а потому побоялся как причинить ей боль, так и убрать руку с ее крохотного рта, поскольку мужчина и в самом деле мог в любую секунду услышать их, а затем быстро обнаружить и схватить. По щекам мальчика ручьями текли слезы отчаяния, и все же он продолжал зажимать ей рот ладонью, поскольку просто не мог поступить иначе. В какое-то мгновение ему показалось, что издаваемые ею звуки стали даже громче – судя по всему, Мелисса наконец поняла, что именно он делает, и теперь собиралась перейти уже на настоящий рев, извиваясь и брыкаясь у него в руках. «Прошу тебя, Мелисса, потерпи; прости меня, пожалуйста, прости, но потерпи хотя бы минутку», – а сам тем временем еще плотнее прижимал ладонь к ее лицу, поскольку она все же издавала слишком много шума. Люк очень боялся сделать что-то не так, как-то поранить ее – да и самому ему очень хотелось в туалет, давно уже хотелось, а сейчас вдруг желание это стало просто невыносимым. Но он все так же продолжал смотреть прямо перед собой, наблюдая за тем, как мимо проходят эти двое – мужчина и его мать. Материнский голос казался ему тонким, пронзительным, и в какой-то момент дикарь особенно сильно дернул ее за волосы, отчего она едва не упала, но все же удержалась на ногах, после чего они проследовали дальше, заглушая плачем и шуршанием плач Мелиссы. Только тогда до него дошло, что мать вторично спасла ему жизнь.