Феликс Сарнов - Василиск

* * *

Он вышел одним из последних и двинулся в мою сторону. Улыбаясь, я пошел ему навстречу – издали он, казалось, ничуть не изменился, все та же гора мышц и мяса, катящая за собой один небольшой чемодан, но чем ближе я подходил, тем быстрее улыбка сползала с моих губ и тем сильнее под ложечкой стала ворочаться какая-то…

Что-то, вроде пиявки. Типа того. Потому что мне навстречу шел н е Шериф, а что-то похожее на Шерифа. И шло это отнюдь не мне навстречу – он меня не видел, он просто шел в эту сторону, но явно мимо меня, сосредоточенно и одновременно рассеянно

( как такое может быть?… Это же чушь..)

глядя прямо перед собой.

– Шериф! – срывающимся голосом окликнул я его.

Он остановился, как застопорившийся механизм, повернул голову чуть влево, потом чуть вправо, потом посмотрел на меня.

( Пустые глаза… Ничего не выражающий взгляд, и сам он… Это не гора мышц и мяса, это… Словно все мышцы и мясо, все нутро вынули и накачали… Нет не воздухом, а наполнили чем-то рыхлым, вязким, расползающимся, а потом сверху натянули оболочку Шерифа, не дающую э т о м у расползтись… )

– Привет, – сказал он. – А я тебя не заметил.

– Ты… – я поперхнулся. – Ты в норме, или?.. Устал?

Он слегка растянул губы в усмешке

( Слабая тень от прежней шерифовской усмешки…)

и ровным бесцветным голосом произнес:

– Да, немного устал. И да, в норме. Теперь уже в норме.

– Ты… Болел, да?

– Да, – кивнул он. – Было дело. Где твоя тачка?

– Вот она, – я махнул рукой на Мерседесик. – Поехали? – Я распахнул переднюю дверцу. – Ну, чего стоишь, садись.

– Да, – сказал он, не двинувшись с места, словно задумавшись, сделал шаг вперед и остановился, – Но чемодан… – он поглядел на свою руку, сжимавшую ремешок от чемодана, и задумался. Он… Он понимал, что нужно положить чемодан в машину, но не мог сразу сообразить, как это сделать.

– Ах да, чемодан, – я постарался сказать это как можно естественнее, – отпусти ремешок, я положу его в багажник. И садись в тачку, я сам справлюсь.

– Да, – кивнул он, разжал ладонь (ремешок брякнулся на асфальт), и стал медленно нагибаться, чтобы усесться в машину.

Я открыл багажник, засунул в него чемодан, захлопнул крышку, постоял минуту не двигаясь, стараясь придать лицу нормальное выражение, и уселся за руль.

– Ну, что, двинулись? – бодренько спросил я Шерифа, кинув на него быстрый косой взгляд.

– Да, – сказал он. – Конечно.

И больше не произнес ни слова за всю дорогу до дома – просто сидел и смотрел перед собой на бегущие навстречу разделительные полосы шестирядного хайвея. Лишь когда я притормозил у нашего driveway , он неожиданно изрек:

– Ты стал неплохо рулить, – подумал и добавил, – аккуратно.

Я ничего не ответил. Всю дорогу я тоже молчал – не задавал никаких вопросов, не старался завести и поддержать хоть какой-то разговор. Я понимал, что с ним происходит, я просто знал это, потому что когда-то давным-давно сталкивался с кое-чем подобным, видел это. И поэтому сумел, как говорят, взять себя в руки. Это бьет по мозгам, пугает лишь в первый момент, но потом, если знаешь …

Ну, конечно, его, как минимум месяц, накачивали аминазином, аминазолом, ами-хрен-знает-чем, да плюс еще нейролептики и прочие прибамбасы, которые Её Величество Медицина успела придумать за почти тридцать лет с тех пор, как я сам попробовал на свой шкуре (в сильно смягченном варианте) её достижения.

Как бы это объяснить, с чем бы сравнить…

Ну, наверное, с кровавой царапиной, с раной, которая начинает заживать. И на ней образуется такой струпик , такая корка из засохшей крови и сукровицы. Этот струпик, даже струп , учитывая размеры Шерифа, выглядит, мягко говоря, непрезентабельно, просто страшно, но… Его образование – единственный способ заживления раны. И то, что он есть, свидетельствует о том, что рана заживает . Под ним. И все эти аминазолы и амина-хрен-знает-что придуманы вовсе не для того, чтобы превращать людей в такие вот струпы, вовсе не для садистских мучительств и пыток (хотя, конечно, их можно использовать и так – ведь паяльником можно что-то починить, запаять , а можно и кому-то в задницу засунуть), а для того, чтобы залечить рану . Это не так-то просто понять и принять , особенно когда видишь такой струп впервые, но когда сам столкнешься, хотя бы чуть-чуть, хотя бы краешком заденешь…

В двадцать лет мне довелось оказаться в одном психиатрическом заведении, попросту говоря, в психушке (как и почему – долго рассказывать, а если коротко, конспективно, то "запил, загулял парнишка-парень молодой", да еще институт бросил, над головой армия зависла, словом все, как говорится, одно к одному). И в первый же вечерок воткнула мне сестричка в задницу два кубика чего-то коричневого – блатной, там, не блатной, а порядок для всех общий, никуда не денешься, сел за столик, так заказывай, – и стало меня ломать так, что мало не казалось: температурка прыгнула, суставы ломит и внутри, во всем н у т р е крутит, тянет, свербит… Словом, ноет как-то все тело, да так, что ни о чем думать не можешь, только о ноющей этой боли в е з д е… И сижу я скукоженный в коридорчике, кряхчу, постанывая, и подсаживается ко мне здоровенный мужик, узбек, кажется, и спрашивает:

– Кололи?

– Угу, – мычу я, – час назад…

Он ручищей своей мне лоб потрогал.

– Нет, – говорит, – температура нет почти. Всё болит, да?

– Угу, – киваю я, а сам думаю, шел бы ты нах… отсюда, без тебя тошно. – Болит… как-то везде…

– В жоп? – спрашивает.

– Чего? – я не понял.

– В жоп, говорю, кололи?

– Ну, да…

– Аминазинчикум, – бормочет он. – А мне вот вчера – сульфазинчикум. Под лопатк. Температура – сорок два. Болит так… – он усмехнулся, – тебе не снится. Думал, умираю.

– Кошмар, – бормочу я. – Суки…

– Да-а… – он кивает несколько раз, наверное не мне, а каким-то своим узбекским мыслям. – Целый день умирал, ох-хо-хо, – потягивается всем своим здоровенный туловом, и… – Завтра попрошу, чтоб еще сделали.

Мне кажется, я брежу, я просто… Он не мог этого сказать! Я на секунду даже отвлекаюсь от своих мучений – он не мог э т о г о сказать, он что, с ума сошел?

(… дурацкий вопрос – конечно сошел, если бы не сошел, что бы здесь делал?..)

И единственное, что я могу выдавить из себя, уставясь не него в немом изумлении:

– За… З а ч е м?

Он непонимающе хмурит жиденькие брови на здоровенном, круглом и (как мне кажется) туповатом лице, а потом усмехается как-то снисходительно, наклоняется ко мне ближе, словно сейчас скажет что-то секретное, и…

– Ты еще не знаешь пока, но… Узнаешь. А я тебе просто скажу. Когда тут – он обводит руками все свое здоровенное туловище, – болит, вот тут, – он тыкает толстым пальцем себе в висок, – н е болит.