Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу

Я приближаюсь к самому краю, подплываю к заветной…

(… the border, the percinct — почему-то перед оргазмом всегда думаю на неродном…)

черте и стараюсь растянуть это мгновение, покачаться на самом краешке, но с ним это невозможно — он никогда не подыгрывает мне в этом, — и он тут же закидывает мои ноги еще выше,

(Господи, куда же ещевыше!..)

сильным движением проникает в меня еще глубже,

(Господи, куда же ещеглубже!..)

и…

Моя матка моментально отзывается упругим всплеском, резкой судорогой, которая застилает мозги багровой пеленой, раздирает жутким наслаждением все нутро, проникает куда-то еще глубже, чем сама матка, и вытаскивает из набухшей глотки хриплый резкий крик. Вопль .

От моего вопля он сразу кончает, и бьющуюся в судороге матку окатывает струйка теплой влаги, от которой меня тут же раздирает следующий оргазм, а за ним еще, и наконец, я отключаюсь, выключаюсь, сдыхаю — меня просто нет.

Финиш.

Воскреснув, я медленно раскрываю глаза, медленно включаю все, чем могу сейчас ощущать то, что вокруг меня, и сначала чувствую, а потом, повернув голову влево, вижу, что он уже лежит рядом на спине и дышит почти ровно и почти забыл о моем существовании. Во мне схлестываются две противоположные силы: раздражение на него за то, что он никогда не дает мне покачаться на краешке, поторчать чуть подольше у черты, на черте, и… Жуткая благодарность за недавние всплески оргазмов, от которых все внутри еще приятно гудит и ноет.

Вторая сила, конечно же, без труда одолевает первую — раздражение, — и я поворачиваюсь и начинаю нежно целовать его по-голливудски красиво очерченный рот, по-ковбойски волевой подбородок и гладко выбритую щеку, пахнущую каким-то противным… Ну да, его любимый Denim-aftershave . Как там в рекламе — все в его власти?.. Это точно. Это — в самую масть. Уж во всяком случае, все, что касается меня — в его власти. Вся я — в его власти, и…

И я нежно трусь своей рыжей гривой об его загорелую грудь и лижу твердый ковбойский сосок, и глажу мускулистый живот своего хозяина .

Ему это совершенно не нужно, но он знает, что это нужно мне, и потому не возражает и даже машинально поглаживает мои распатланные волосы — точно так же, как иногда, сидя за компьютером и уставясь в дисплей, поглаживает уродливый деревянный нож для разрезки бумаг с нелепым красным шнурком, зачем-то продетым в дырку на конце рукоятки.

И засыпая, вернее, проваливаясь в жуткий, повторяющийся каждую ночь кошмарный сон, я крепко обнимаю его… Крепко обнимаю руками и ногами человека, который собирается дней через десять, максимум через две недели — когда вернется из Питера, а я вернусь из-за океана — не моргнув глазом, отправить меня на тот свет. Я знаю это так же точно, как знаю, что на тот свет отправиться он (с моей помощью, во всяком случае, с моей подачи ), а уж потом — я (может быть, как фишка ляжет)… Как знаю, сколько родинок у него на груди, сколько раз у него встанет за ночь, если он настроен на это, словом…

Знаю. И нисколечко не боюсь — ни капельки, я даже хочу этого, потому что точно знаю и еще кое-что: если ему и удастся сделать это,

(вопреки всем моим расчетам…)

то когда покончит со мной, он покончит и с моим страшным кошмаром, в который я окунаюсь теперь почти каждую ночь с тех пор как…

С той ночи, за которой было утро, была странная поездка с мужем на …цатый километр загородного шоссе,

(…я плохо соображаю… Я вся скована жутким ночным кошмаром. Из которого никак не могу выбраться… Мне показали, что такое настоящийстрах…)

на мусорную свалку, и там на этой свалке я увидела изуродованные трупы Хорька и его охранника (труп Хорька — безголовый). Которые потом схоронили в закрытых гробах, а во взгляде Седого на этих похоронах, ясно проскользнуло эдакое пилатовское: я умываю руки …

И с тех пор каждый раз, стоит мне только заснуть, я вновь оказываюсь там, и…

У меня больше нет сил выносить эту пытку. Больше нет сил вырываться из этого кошмарного бреда — раскрывать глаза, просыпаться и тут же понимать, что стоит мне снова заснуть,

(Господи, не могу же я совсемне спать!..)

как я опять окажусь там , где сверху, в мертвой серой пустоте висит багровый

(диск?.. Обруч?.. Тарелка?..)

круг, а внизу… Повсюду, на сколько хватает глаз, простирается красный — местами почти алый, а местами тускло багровый, — песок. И взгляду не за что зацепиться, разве что за огромные песчаные глыбы,

(валуны?…)

образованные из того же песка, из слипшихся друг с другом песчинок,

(сколько же времени нужно для того, чтобы из песчинокполучились такие громадные глыбы?.. Столько, что само время должно быть каким-то другим! И оно — другое! Здесь — другое…)

но почему-то взгляд не может за них зацепиться, взгляд соскальзывает с них, и…

Тот день с самого утра был окрашен в юмористический тон. Почему-то все вызывало у меня смех — лопнувший тюбик с зубной пастой, внезапно выключившаяся, едва я успела намылить спину и грудь, горячая вода в душе, сломавшийся и сжегший бутерброды ростер, отскочившая крышка кофемолки, плюнувшей мне в физиономию недомолотыми кофейными зернами, и все прочие «прелести» нашего совкового быта. Всегда вызывавшие у меня глухое раздражение, в тот день эти прелести почему-то заставляли глупо хихикать — они словно подводили, легонько подталкивали к главному событию, пику всей сегодняшней клоунады, который должен распахнуть шлюз, сдерживающий смех, и исторгнуть из глотки настоящий хохот.

«Шлюз» распахнулся и я, наконец, с каким-то жутким облегчением расхохоталась, когда, придя домой на два часа раньше обычного, застала своего благоверного в нашей супружеской койке с не первой молодости блондинистой шлюшкой, испуганно натягивающей простыню на свои отвислые грудки, не замечая, что тем самым она одновременно стягивает ее с выпуклого брюшка и вяло приподнятого конца ее партнера — моего, извиняюсь, шаловливого супруга.