Виктория Платова - В тихом омуте…

Ева. Пусть будет Ева.

За стеной весело бубнили Создатель с ассистентом, они еще ничего не знали о моем новом рождении. Мне вдруг стало нестерпимо одиноко в моей кровати. И я подумала о том, что на этих простынях уже лежали многие до меня; и некоторые, должно быть, тоже выбирали себе имя, схожее с моим.

«Ева, Ева», – шептала я про себя, но даже это имя не могло защитить меня от будущего, в которое перекочевали все мои проблемы, они ведь никуда не делись… Я была далека от мысли считать дураками доблестных районных следователей и судмедэкспертов, наверняка уже знающих, что погибла не я, и о том, что именно я сняла деньги со счета. Фархад, ловкий криминальный журналист, – вот кто обязательно подаст мяч в игру, он и сам захочет быть нападающим. Но в лучшем случае они проследят меня до Гули, не так-то много у меня знакомых, – но споткнутся на улетевшем в Америку Леве.

Если им вообще придет в голову связать меня с Левой.

А если придет?

Или он никому не скажет, этот гордый, замкнутый, безумно влюбленный в двух мертвых девочек узбек? Если только решит сам стать ангелом мщения… Да. Он не скажет, а они не станут настаивать, они ненавидят «висяки», портящие им отчетность, кажется, так это называется?..

Тебе просто нужно быть готовой, тебе нужно действовать сообразно американской программе «переселения свидетелей», растиражированной в боевиках. Вот только своим ФБР ты будешь сама. Изменить имя, изменить страну и попытаться жить по-другому. Тише воды ниже травы.

Но это потом.

Пусть с тебя снимут все повязки.

Я не знала, сколько сейчас времени, и тогда взяла телевизионный пульт и нажала кнопку. Рябь по всем каналам.

Значит – ночь, а ночью нужно спать, как прилежной девочке Еве. Повернуться на правый бочок и заснуть.

Но спать не хотелось. Я прислушивалась к голосам за стеной. Голоса не переставали бубнить.

Пойду и попрошу чего-нибудь. Водки, красной икры, печени минтая… Невозможно так долго оставаться одной в этой белой комнате, в этой ледяной пустыне, где нет даже следов от саней, где воздух не дрожит от низкого солнца…

«Что за бред ты несешь?» – Я спустила ноги с кровати.

Голова закружилась с новой силой. Но ведь никто не сказал мне, что нужно лежать, лежать, лежать…

По стенке я добралась до двери, открыла ее и вышла в коридор. Мягкий ковер приглушил мои шаги, голоса из-за полуприкрытой двери стали слышны явственнее.

У операционной я все-таки не удержалась, сползла по стене – силы быстро оставили меня, в глазах вертелся узор ковра, похожий на геометрически правильно посаженные цветы, которые я видела накануне.

Сидя на корточках, я собиралась с духом и рассеянно прислушивалась к разговору за дверью.

… – Слушай, а вот этого я видел! По телеку, бежал из колонии и пристрелил двух человек охраны… Ты и его, надо же… Лихо он у тебя получился! С такой рожей теперь только в госструктурах заседать! Эти дискеты дорого стоят! – Я узнала голос Витеньки, жаловавшегося перед операцией на нитки «шесть нолей». – Ты же можешь продать их заинтересованным лицам за бешеные деньги, а? И озолотишься. А лучше по частям. Благородный шантаж, тяни – не хочу, на всю оставшуюся жизнь хватит!

– Думаешь, много осталось? Дурак ты, Витенька, – лениво сказал Влад. – Ну-ка, плесни мне аква витэ [8] Вода жизни (лат.) – здесь водка. , и я объясню тебе, почему ты дурак… Я жив и процветаю только потому, что все они думают, что этих дискет нет и в помине… Что я стираю информацию…

– А почему и вправду не стираешь?

– Потому же, почему и молчу как рыба. Хома сум, хумани нихели а мэ алиэнум путо [9] Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.) . . Хочется пожить еще, отличная штука жизнь, будь она проклята! Это только в моей ситуации она не стоит и копейки, но за нее можно поторговаться, глядишь, и выгадаю гривенник… Эти дискеты и есть предмет торга.

– А ведь я могу тебя заложить, – пьяненько хихикнул Витенька.

– Не заложишь. Меня уберут – тебя поставят на это место как посвященного. А это несладкое место, хуже Голгофы… Любой неверный шажок, и пациент отправляется ад патрэс [10] К праотцам (лат.) . . И уж тогда лихие ребятки тебя подметут, будь спокоен. И сляжешь под скромной табличкой хик яцет… [11] Здесь покоится… (лат.) . , губошлеп. Устал, устал… Не могу больше. Устал.

– Четыре года с тобой работаю, и четыре года одно и то же! Если устал, то бросай все к чертовой матери.

– И бросить не могу. Только о том и молюсь, чтобы умереть собственной смертью… Но чую, чую – не дадут. Тогда уж всех за собой потяну. Всех, если начнут рыть мой корпус деликт… [12] Состав преступления (лат.) . – Голос Влада стал глуше, поплыл, раскачиваясь, по коридору.

Я осторожно заглянула в дверную щель.

Влад сидел на полу, в окружении пустых бутылок водки и косточек от маслин: здесь же стояли несколько вспоротых врачебным скальпелем жестяных банок. Я видела его всего – от затылка, избитого ранней сединой, до тонких, почти женских, щиколоток голых ног. Он поджимал подвижные тонкие пальцы, как будто ему было зябко в этом чреве летней ночи.

В комнате было темно, мягкий свет шел только от экрана монитора, на котором застыли два изображения не похожих друг на друга людей. Попискивала легкомысленная электронная музыка, похожая на китайские жизнерадостные гимны времен культурной революции.

Витенька, сломленный спиртным, уже лежал головой на клавиатуре.

– Ну, хватит игрушку гонять, глаза попортишь, – призвал спящего Витеньку Влад, – или за столько лет не насмотрелся?

Витенька не отзывался.

Влад с трудом поднялся, опрокинув на ходу банку с маслинами, и направился к компьютеру. Затем небрежно сбросил голову своего ассистента с клавиатуры и вытащил дискету.

И повернулся к двери, ко мне.

Я инстинктивно отпрянула, хотя понимала, что видеть меня он не может.

А дальше последовало совсем уж странное: Влад, сопя, отогнул ковер, вынул паркетную половицу и сбросил туда дискету.

– Так-то лучше, – сам себе сказал он, – и нет никакого корпус деликт…

Я осторожно поднялась и направилась к себе в комнату. Мне не нужны были чужие тайны, я не знала, что делать со своими.

Но едва я улеглась в кровать, как дверь комнаты отворилась, и в нее просочился Влад. Стараясь не шуметь, он снова присел на пол, сцепив руки под острыми, нескладными коленями. Я не знала, сколько времени мы пробыли вот так, рядом, в темноте. Я слышала его прерывистое дыхание, а он, должно быть, слышал мое, слишком спокойное, слишком деликатное для сна. И не верил ему.

Иначе зачем ему было спрашивать тихим и неожиданно трезвым голосом:

– Ну что, с возвращением?

– Похоже на то, – я выбрала нейтрально-отстраненный тон.