Рик Мофина - Если ангелы падут

– Не могу.

Вспыхнул, а затем стих приглушенный стук сканеров в полицейском отделе газеты. Рид и Молли Уилсон через стекло ньюсрума поглядели на стажера, сидящего на мониторинге новостей.

– Том, это была не твоя вина.

– Но я рвался к ней на всех парах.

– Да. Но если б тот идиот из убойного объяснил, как на вещдоках оказались отпечатки Уоллеса, о чем ты его умолял, ты бы вовремя остановился. Ты же сам хотел больше времени на учителя воскресной школы, но Бенсон жаждал кульминации той истории. Все подхлестывали, давили. Правду, Том, мы уже никогда не узнаем.

Сочувственно на него поглядев, Молли Уилсон возобновила печатание. Рид, в свою очередь, вернулся к пролистыванию вырезок.

– Кстати, зачем ты возишься с этой подборкой про Доннер?

– Юбилей близится. Надо бы разродиться хотя бы очерком.

Молли страдальчески завела глаза:

– Нет, ты действительно чокнутый. Этот тряпка Бенсон не даст тебе ходу. Передадут заказ какой-нибудь штафирке из отдела хроники. Кроме того, мать Таниты, кажется, скрывается?

– Есть у меня одна мысль, но…

Сканеры застучали громче.

Они оба повернулись к укромному кабинету в дальнем углу редакции. «Застенок», как его здесь называли. Комнатка со стеклянными стенами и двадцатью четырьмя сканерами, мониторящими сотни аварийных частот в районе Залива. Название комнатки подкреплял немолчный шум. Более опытные слухачи умели удерживать громкость на минимуме, но при действительно масштабном происшествии звук возрастал.

– Что-то происходит, – заметила Уилсон.

На радио сидел Саймон Грин, летний стажер. Он встал с напряженным лицом, черкнул у себя в журнале и крикнул Элу:

– Похищение ребенка на БАРТе! Бальбоа-Парк! В метро стопорят поезда!

Бут в отсеке редакции поморщился. На смене никого, кроме Рида.

– Ты сейчас свободен?

Рид кивнул.

– Действуй. Уилсон, оставайся здесь, может, сорвешь сверхурочные.

Бросивший сэндвич фоторедактор на крике сообщил по рации фотографу, бороздящему просторы города, чтобы тот все бросал и рвал когти на станцию «Бальбоа-Парк».

Рид, на ходу натягивая куртку, схватил один из старовских мобильников.

– Молли, я на номере третьем. Держи меня в курсе.

– Бальбоа-Парк? Жесть.

Танита Мари Доннер была в свое время похищена из Восьмого жилого комплекса, где жила на пособии ее несовершеннолетняя мать. Как раз в Бальбоа-Парке.

Сын с отцом Сидовски разместились в «Колизее» вполне на приличных местах: тридцатый ряд от поля. Шел уже восьмой иннинг, на котором «Атлетикс» опережали «Янкиз» на семь очков, хотя игра шла вяло.

Сидовски-младший и изнервничался, и проголодался.

– Слышь, старик, – обратился он на польском, – пойду-ка я добуду съестного. Тебе чего-нибудь принести?

– Обязательно, – оживился отец, – попкорн.

Сидовски-младший похлопал отца по колену и отправился к прилавку. Идти на матч он не так уж и хотел, а билеты принял по настоянию шефа.

Сидовски-старшему, напротив, в «Колизее» нравилось, но сам он на этот культпоход напрашиваться б не стал, так как считал, что сыну не до него в силу занятости.

Стоя в очереди, Сидовски вспоминал былые времена. Когда «Атлетикс» играли с бостонскими «Ред сокс», он, бывало, ездил по мосту через Залив, чтобы лишний раз поклониться Карлу Майклу Ястржемски, трехкратному чемпиону Американской лиги. Свой третий титул Яз взял в эпоху, когда великие питчеры [7] В бейсболе игрок, бросающий мяч. помножали на ноль бэттеров [8] Игрок, отбивающий мяч битой. средней руки.

Вот это было упорство.

На дворе стоял шестьдесят восьмой год. Год, когда в Окленде утвердились «Атлетикс», а полиция Сан-Франциско заполучила в свои ряды Вацлава Сидовски.

Неужели это было так давно?

– Ты знаешь, Уолт: на пенсию можешь выйти, когда захочешь, – частенько напоминал ему шеф, лейтенант Лео Гонсалес.

Но Сидовски не мог. Во всяком случае, пока. Чем еще тогда заниматься?

Жена его, Баша, шесть лет назад умерла от Паркинсона. Девочки выросли и разъехались, у них теперь свои собственные дети. А у него остался Джон – старик отец, восемьдесят семь годков, догляд нужен. Старик еще тот. В Польше на ферме выращивал картофель, а еще цирюльничал: во время войны в трудовом лагере спасался от голода тем, что подстригал нацистских офицеров. И все крохи тащил в семью.

Сына Сидовски-старший учил, как слушать, как вчитываться в людей. Теперь старик уютно существовал сам по себе в Пасифике, ухаживая за своим огородиком и болея за «Атлетикс». К сыну он переезжать отказался, и тот теперь жил один в доме на Парксайд, где они с женой растили своих дочерей, а он теперь выращивал канареек.

– Сэр? С вас четыре доллара.

Сидовски, вынимая купюры, обнажил в улыбке два коронованных зуба. Девочка-подросток в ответ тоже улыбнулась. Осанистый, ростом метр девяносто и девяносто кило весом, смуглый с проседью брюнет Сидовски был по-прежнему мужчиной видным. И пускай хот-дог вызовет непременную изжогу, ну так что с того? По его просьбе юная продавщица дополнительно сдобрила хот-дог кетчупом, горчицей и лучком. В конце концов, коп он или кто? И чем ему заниматься после выхода в отставку? Инспектор отдела убийств – это вам не жук чихнул. В этом вся его жизнь. Для одних он был красой и гордостью городской полиции, для других «спесивым поляком». И пускай ему по должности вменялось обламывать норов новичкам-детективам, за ним значился и самый высокий показатель раскрываемости. Старые волки рассказывали новичкам, что инспектор Сидовски так знает убийц потому, что сам из их числа.

Как-то в конце войны – сколько ему тогда было? лет восемь-девять? – их семья батрачила на ферме в юго-восточной Германии. И случилось так, что он наткнулся на пьяного немецкого ефрейтора, который за хлевом насиловал его двенадцатилетнюю сестру. Сидовски тогда выхватил у немца из кобуры «люгер» и приставил ему к потному виску: «На колени, мразь! Молись о пощаде!» Тот подчинился, а Сидовски нажал курок, и арийские мозги брызнули по всему хлеву.

Но то было в другой жизни. Сидовски стер о ней память; во всяком случае, он так считал.

Но каким-то образом ярость, которая ожгла его тогда, ярость, которую, как он полагал, он никогда больше не испытает, вернулась, воскресла, когда ему дали дело той двухлетней девочки. Худшей частью работы всегда было убийство детей. Глядеть на их неподвижные тельца, зная, что у них не было никаких шансов, что этот мир подставил их и отрекся, он с болью чувствовал, что его долг – отомстить за их смерть.

Да, это было мучение – видеть все это, держать в памяти, но, возвращаясь с саднящим сердцем домой, целовать свою Башу, девочек и говорить им, что день прошел как обычно.