Дэвид Моррелл - Черный вечер (сборник)

— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!

— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?

Джун прижимает к груди свои четки.

— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...

Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.

— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...

— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...

— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...

— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.

— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?

— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.

— Неужели не вели записи?

— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.

Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!

Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.

— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.

— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...

— Ваших?

— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...

— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?

— Нет! Как....

От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».

Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.

— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!

— Мне никогда не обрести покой...

— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!

— Думаете, если я туда пойду...

— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.

— Так давно там не была...

— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.

Под пронизывающим ветром и проливным дождем ты ведешь старуху к машине. Все, больше никаких окружных путей! Пусть Китрик следит за тобой сколько хочет, лицемер несчастный!..

Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.

— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?

— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!

К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:

Ребенок сказал: «Что такое трава?» —

и принес мне целые горсти травы,

Что мог я ответить ребенку?

Я знаю не больше его, что такое трава.

Может быть, это флаг моих чувств,

сотканный из зеленой материи — цвета надежды [4] .

Выбираешься из машины, подходишь к пассажирской двери и помогаешь выйти Джун. Грозовые тучи темным пологом висят над страшным лугом.

— Это здесь? Джун, мы правильно приехали?

— Да! Слышите их плач? Они так страдают!

Или, может быть, это платочек от Бога,

Или, может, трава и сама есть ребенок,

взращенный младенец зелени.

— Джун! Ради всего святого, рассказывайте!

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,

И, может быть, он означает:

"Произрастая везде, где придется,

Среди чернокожих и белых людей".

— Неужели не чувствуете Царящий здесь ужас?

— Чувствую! — Опустившись на колени, ты гладишь свежую, еще не начавшую вянуть траву.

А теперь она кажется мне

прекрасными нестрижеными волосами могил.

— Джун, сколько их? — Ты наклоняешься все ниже, почти касаясь травы щекой.

— Двести, может, и больше... Столько лет прошло, больше не могу, не хочу помнить.

— Но почему? — Задыхаясь от бессильного гнева, подставляешь лицо холодным дождевым каплям. — Почему они должны были умереть?

— Некоторые родились слабыми, некоторые с врожденными травмами и пороками. Если Гантерам не удавалось их продать...

— Детей убивали?

— Нет, переставали кормить, и все. — Морщинистое лицо искажает страшная судорога. — Бедные голодные дети, как они кричали! Некоторые по нескольку дней мучились... Я каждую ночь слышу их крики. Знаете, сначала Гантеры вывозили тела подальше в океан и сбрасывали. Но один из трупиков прибило к берегу, и если бы не щедрая взятка шефу полиции... — Джун замолкает. — После того случая Орвал решил найти способ понадежнее. Мертвых младенцев привозили сюда в мешках и коробках от масла...

— Коробках от масла?

— Да, некоторые дети появлялись на свет раньше срока. — Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!

— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...

С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?

— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.

Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!

— Я велел вам оставить прошлое в покое!

Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.

— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!

Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.

— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!