Эрик Ластбадер - Сирены

Хэтер нажала на курок пистолета. Он рявкнул; его ствол чуть подбросило вверх. Сквозь пороховой дым она увидела, как Эль-Калаама отбросило к стене дома. Он покачнулся, сделал шаг и упал на колено, хватаясь за грудь. Кровь сочилась сквозь его пальцы. Недоуменное и недоверчивое выражение показалось на его лице. Широко открытыми глазами он смотрел на Хэтер, приближавшуюся к нему.

— Я не..., — начал он. — Я не... Кровь хлынула из его носа и рта, и он захлебнулся. Закашлявшись, он осел на землю, скользнув вдоль стены виллы. Его голова откинулась назад; незрячие глаза уставились в ясное голубое небо.

Хэтер стояла над ним, целясь из пистолета ему в голову. Рейчел, выбравшись из укрытия за кустом, подбежала к Хэтер и, прижавшись к ней, закрылась лицом ей в грудь и обвила руками шею.

Горбоносый командир «коммандос» высунулся из большого окна. Довольно долго он в немом изумлении взирал на зрелище, открывшееся его глазам. Потом его голова исчезла, и изнутри донеслись слова его молниеносных распоряжений.

Мгновенно дюжина «коммандос» вынырнула из-за угла дома. Сам командир выпрыгнул прямо через окно.

— Вы в порядке? — спросил он, глядя на них обеих. — Все кончено. — Его люди, подоспевшие в тот момент, обступили труп Эль-Калаама.

Странное выражение, застывшее в глазах Хэтер, растаяло, и она перевела взгляд с Эль-Калаама на командира израильтян. Один из «коммандос», пнув труп Эль-Калаама, выругался.

Хэтер уронила пистолет на траву. Затем, нагнувшись, она взяла Рейчел на руки и, повернувшись спиной к суматохе, царившей перед домом, зашагала прочь сквозь заросли кустов.

Изображение погасло.

Однако аплодисменты, начавшиеся с отдельных хлопков, когда красные буквы титров поползли по огромному экрану, уже гремели вовсю. Зрители стали подниматься с мест. Начавшись где-то в самом центре громадного, забитого до отказа зала, этот порыв охватил все новые и новые ряды, пока наконец не осталось никого, кто бы не стоял на ногах, бешено хлопая. То и дело раздавался громкий, пронзительный свист. Здание кинотеатра содрогалось до основания.

Как и предсказал Рубенс, долгожданное событие состоялось за неделю до Рождества. Марион довел ленту до ума в срок, и эта премьера открывала неделю предварительного проката фильма в «Зигфилде» на 54 стрит к западу от Шестой Авеню в Нью-Йорке. Билеты на все сеансы продавались исключительно по предварительным заказам.

Этот предварительный показ предназначался для нью-йоркской и национальной прессы. От имени «Твентиз» Рубенс разослал в избранные общества наиболее влиятельных критиков и репортеров Голливуда приглашения на премьеру и вечеринку после нее. Однако он все же предусмотрительно оставил для себя сотню билетов. Студия клянчила их для администраторов, которые все равно никогда не показывались на подобных мероприятиях, предпочитая отдавать билеты своим секретаршам. Рубенс послал Берил в Нью-Йорк на две недели раньше, чтобы устроить бесплатную лотерею на трех самых популярных средневолновых радиостанциях.

Теперь он пожинал плоды своих трудов. Люди из киноиндустрии славились своей неотзывчивостью, но Рубенс сделал ставку на их зрительский инстинкт. Это был рискованный шаг, потому что каждый знал, что он затевает. Почти за месяц до намеченного дня он встретился с Берил и Марионом, чтобы обсудить этот вопрос. Когда он изложил свой план, Марион поначалу принял его в штыки. Однако, как вполне убедительно указал Рубенс, он как режиссер воспринимал фильм ближе к сердцу, чем кто-либо другой, и не мог объективно оценивать ситуацию.

В конце концов Марион сдался.

— Я отдаю свою проклятую жизнь в твои руки, — сказал он, вставая с кресла. — Теперь я знаю, что чувствовала Мария-Антуанетта, поднимаясь по ступенькам гильотины.

Рубенс ободряюще хлопнул режиссера по спине и обнял за плечи.

— Так вот как ты, дружище, воспринимаешь нас! Как революционный трибунал? И это после столь блестящей работы, только что законченной тобой? Мой бог! Ты, нет — все мы собираемся выпустить в свет самый кассовый фильм всех времен и народов! — Он стиснул плечи Мариона. — Верь мне. Нам ведь еще не приходилось разочаровываться друг в друге, верно? И это никогда не произойдет. Даю тебе слово.

Даже после таких заверений можно было смело утверждать, что Марион не поверил в правоту Рубенса, думала Дайна, наблюдая за публикой, заходящейся в бурном восторге. Он стал колебаться, это правда. Во всяком случае настолько, чтобы дать свое согласие. Однако, до настоящего момента, Дайна отлично знала это, червь сомнения грыз сердце Мариона, не давая ему покоя. В конце концов он замахнулся на то, чтобы покорить Америку. Если бы получилась халтура... В этот вечер с его лица не сходила счастливая улыбка.

Дайна стояла посредине между Марионом и Рубенсом.

Впрочем, она весьма туманно ощущала их присутствие, словно находясь в доме, населенном привидениями, пожимала руки призракам. Единственное, что реально существовало для нее в этот момент — это стена шума, подобно приливной волне, вздымавшаяся перед ней. Эхо этого шума вновь и вновь накатывалось на нее, пока она, спустившись вниз по длинному проходу, не повернулась лицом к зрителям.

Услышав свое имя, она повернула голову, стараясь разглядеть произнесшего его человека. Однако оно повторялось не одним, не двумя-тремя устами. Нет, казалось, бесчисленное множество людей звало ее, и в этом оглушительном крике ее собственное имя, ставшее таким невероятно привычным для нее за столько лет жизни, приобретало новое значение, новую форму и очертания, новую сущность.

Вглядываясь в глаза зрителей, она замечала в них уникальное, ни с чем несравнимое выражение. На всех лицах: вытянутых и круглых, невзрачных и красивых, полуприкрытых тенью или ярко освещенных огнями ламп, она видела одно и то же, как если бы какое-то общее чувство связывало этих людей воедино, накрыло их, словно знамя, сплавило их в огромное существо с единым разумом, сердцем и мечтой. И с трепетом в душе, какого ей еще никогда не приходилось испытывать, она сознавала, что является этой мечтой.

Дайна подняла высокий воротник шубы из канадской рыси. Поджав губы, она выпустила изо рта облачко теплого воздуха, висевшего перед ее лицом пару мгновений, прежде чем рассеяться в вечерних сумерках.

Здесь, в Нью-Йорке, Рождество ощущалось в полной мере. Нити ярких огней зажглись вдоль Шестой Авеню, а вдали виднелись тощие ветви деревьев в Центральном Парке, похожие на разноцветные метла, сердито старавшиеся прогнать темноту и холод.

Здесь нельзя было увидеть маек с короткими рукавами и теннисных туфель, открытых спортивных машин или молодых людей, несущих доски для серфинга в сторону Лагуны.