Т. Паркер - Лето страха

— У тебя будет на это время, — поддержал я ее, но тут же понял — а ведь значительную часть этого самого времени Грейс, по всей видимости, проведет в тюрьме.

— Расс, я правда никого не просила истязать ее. И даже не представляю себе, кто мог вбить эту идею ей в голову. И я очень хочу, чтобы ты поверил мне. Я готова признаться во всем, что на самом деле совершила. Я была ужасной матерью. Но никогда я умышленно не причиняла ей боль. Ничего подобного не было и в помине.

При подъезде к первому перекрестку Корона-дель-Мар я перестроился в первый ряд и стал притормаживать, затем на зеленую стрелку светофора ушел чуть вправо, сразу развернулся и стал ждать зеленого света.

— Когда ты сидела в машине около моего дома, это тоже была попытка что-то исправить? — спросил я.

— Нет. Я никогда не вспоминала плохо наше прошлое. Напротив, сожалела о том, что мы расстались. Это была самая высокая цена, которую я когда-либо платила за свое честолюбие.

— Мне тоже жаль, что мы потеряли друг друга.

— Я знаю. Но я знаю также и то, что и ты приложил к этому руку. Ушла в самом деле я, но ведь именно ты сказал, чтобы я сделала это. Как же мне тогда хотелось, чтобы ты за это получил по заслугам! Но на протяжении долгого времени не я, а ты мог позволить себе роскошь наблюдать за тем, как я одна страдаю из-за случившегося с нами. Помнишь тот ночной разговор, когда мы сидели на полу перед искусственным камином? Мне в тот день предложили первый контракт. Я рассказала тебе о предложенных мне поездках и спросила тебя, соглашаться мне или нет. Помнишь, что ты ответил мне? Ты сказал тогда: «Эмбер, я хочу, чтобы ты ушла». Это ушла прозвучало громко и отчетливо. И я сделала грязную работу за нас обоих — я ушла.

— Знаю, я сам приблизил катастрофу.

Я сожалел о своих глупых словах уже в тот же самый вечер, когда они вырвались у меня. Даже сейчас помню каждую секунду того разговора, будто это — сцена из фильма, который смотрел сотню раз. И я с готовностью признаю все обвинения, обычно выдвигающиеся против мужчин: гордыня, упрямство, нежелание нормально сотрудничать с женщиной, эгоизм, трусость, замкнутость, типично мужская глупость.

Любил ли я тогда Эмбер? Несомненно. Но вряд ли любовь и ревность могут извинить меня, как-то оправдать. В собственную защиту могу сказать лишь то, что, пока мы были вместе, да и на протяжении пугающе долгого периода после этого, я никогда не желал ни одной женщины, кроме Эмбер, по крайней мере не желал так, чтобы сделать к ней хоть одно движение. Я целиком принадлежал ей одной. Даже когда у меня появились любовницы, я продолжал принадлежать лишь ей, оставаться ее собственностью. Так было до тех пор, пока я не наткнулся на Изабеллу Сэндовал, сидящую под палапой — в сладких запахах ранчо «Санблест», и мое сердце, так долго находившееся в плену Эмбер, не устремилось немедленно к ней.

— Как же ты мог, Расс, дать мне уйти так просто, без борьбы? — тихо прошептала Эмбер.

Лишь время помогло мне ответить на этот вопрос. Если бы она задала его мне во время одной из наших битв, я сказал бы ей, что она не стоит того, чтобы за нее бороться. И она поверила бы мне, поскольку в то время я все еще сохранял способность причинять ей боль. Но это не было бы правдой.

— В то время я думал, опасно желаемое принимать за действительное, — сказал я. — Я думал, что так и не сумел добиться твоей любви, которой, как мне казалось тогда, не было вовсе.

— Ты боялся, моя вспышка... к тебе быстро погаснет?

— Да. И боялся побочных явлений тоже.

— В каком смысле?

— В том смысле, что я боялся той любви, которую испытывал к тебе.

Наконец дали зеленый свет, и я бросил машину назад, к Лагуне. Правда, сейчас я старался следить за скоростью.

К западу простирался океан и казался бесконечной черной равниной.

— А сейчас что ты думаешь насчет желаемого и действительного?

— Я не изменил своей позиции в этом вопросе. Некоторые вещи, если ты за них постоянно и ожесточенно борешься, разрушаются в процессе борьбы.

— Но за Изабеллу тебе никогда не приходилось бороться, не так ли? Она подарила тебе все, что ты хотел. Положила прямо к твоим ногам. Даже саму себя.

— Да, это так.

— Как же ты вообще решился на подобное? Не получилось ли так, что она имела дело с обесцененной валютой?

— Я любил и боготворил ее как мог.

— О Рассел, тебе действительно повезло с ней.

— Я всегда это знал.

— Мне так жаль, что с ней произошло... такое... Она поправится... когда-нибудь?

— Нет.

— Расс, ты веришь в чудеса?

— Нет.

— А за что же ты держишься поздними ночами, когда дьявол пытается вцепиться в твою душу?

— За его глотку.

— Осталось ли в тебе хоть что-нибудь нежное и ласковое?

— Нежность ослабит меня.

Был ли я полностью бессилен перед собственными страданиями или... не хотел избавляться от них?

В ушах стоял дикий звон.

— Тебе хочется умереть?

— Иногда. Но тут же я понимаю: в жизни все же есть что-то такое... кроме желания, чтобы тебя унесли из нее ногами вперед.

— Неужели настолько все плохо?

— Возможно, я сейчас жалко балансирую на краю пропасти. Я никогда не считал себя созданным именно для этого, но доброта не приходит сама собой. Даже не знаю, как долго еще смогу заботиться о ней. Временами мне снится, как раковые опухоли поражают мои яйца и легкие.

— И чего же ты добиваешься?

— Работы, при которой я носил бы рубаху с написанным на ней моим собственным именем. Простой и честной жизни.

— А по-настоящему? Если отбросить оплакивание самого себя и все писательские выверты, чего бы тебе хотелось на самом деле больше всего?

— Чтобы люди, которых я люблю, не умирали.

— Ну вот, Рассел, теперь я могу верить тебе. Но почему тебе понадобилось так много времени, чтобы признаться?

За окном хлестал ветер.

— Останови машину, — попросила Эмбер.

Я надавил на тормоза, дал сигнал и съехал на обочину.

Когда машина наконец остановилась, взметнувшаяся из-под нее пыль устремилась вперед и замелькала в свете фар.

Мы были между городами, на отвесном берегу, обрывавшемся прямо в океан. Где-то внизу на пляж накатывали и снова отступали белые полоски пены.

Зубами я стискивал собственное сердце.

Эмбер вышла из машины, хлопнула дверцей и подошла к самому краю обрыва. Я последовал за ней.

К солоноватому запаху океана примешивался запах шалфея. От жары и тот и другой усилились.

Эмбер дождалась, когда я подойду к ней. И — взяла мою руку.

Мы прошли вдоль обрыва и остановились в том самом месте, где под ногами разверзалась бездонная пропасть. Склон обрыва был слишком крут, чтобы его можно было бы разглядеть, и по мере того, как я скользил взглядом по нему вниз, я видел лишь сплошную темноту, пока не уткнулся в песок — бледное и ровное пространство, усеянное острыми камнями, обнаженными сейчас, во время отлива. У самой кромки воды песок блестел как отполированный.