Альберт Санчес Пиньоль - Пандора в Конго

Простая возможность того, что в это самое время она находилась где-то поблизости, в Лондоне, сводила меня с ума. Я не мог выбросить из головы воспоминание о высоком, тонком и таком черном силуэте, который удалялся, исчезая из вида. Мои пальцы чуть-чуть не коснулись ее, и на этот раз она не была видением, вызванным газовой атакой. Почему она убежала от меня? Любая оскорбленная женщина в подобных обстоятельствах выговорила бы мне за то, что я приблизил свои наглые пальцы к ее лицу. Она же, напротив, предпочла скрыться.

Эта война на два фронта оказалась не под силу бедному Томми Томсону. На протяжении следующих дней мною владела какая-то странная апатия. Приходя с работы, я укладывался на кровать в своей комнате или забивался в какой-нибудь уголок в пансионе и проводил время в полнейшем бездействии, если только кто-то не давал мне каких-то конкретных указаний. Я чувствовал себя таким же обескураженным, как человек, который наталкивается на стену в конце тупика. Все в этом мире было мне абсолютно безразлично. Я неожиданно для себя превратился в обесцвеченную копию господина Модепа с той лишь разницей, что он, по крайней мере, постоянно улыбался. Мы часто оказывались вместе в гостиной пансиона. Он улыбался своей счастливой идиотской улыбкой, а мне ничего не оставалось делать, как улыбаться ему в ответ, вступая в некий разговор без слов. Время от времени Мак-Маон выводил нас на прогулку. Мы шли втроем в ирландский паб, который был расположен в двух кварталах от пансиона, и пили там пиво в компании приятелей Мак-Маона, завсегдатаев этого места. Модепа вел себя так же пассивно, как всегда, и беззвучно улыбался. Мы оба являли собой разительный контраст по сравнению с крикливыми ирландцами, которые дружески обменивались ругательствами среди клубов табачного дыма.

Вывел меня из этой апатии человек, от которого я меньше всего ожидал получить помощь. Кто оказался этим доброжелателем? Вы бы никогда не догадались. Именно так: им был пресловутый господин Хардлингтон.

Не знаю сам, почему мое мнение о Хардлингтоне было таким скверным. Его роль в нашей истории оказалась далеко не последней. Слава книги росла, и та пытка, которой он меня постоянно подвергал, наконец заставила меня действовать. Это случилось, когда восхищение Хардлингтона по поводу романа достигло высшей точки. В первое время он восхищался его содержанием. Потом превозносил ее литературные достоинства, утверждая, что является единственным человеком на земле, способным правильно проанализировать суть книги. «Слово «читатель» не имеет множественного числа», – утверждал он. Затем наступило время снисходительного панибратства по отношению к автору, бездарный Хардлингтон стал критиковать его. «По правде говоря, следует признать, что в отдельных местах я бы мог отточить слог до большего совершенства», – говорил он. И своим язвительным пером вычеркивал или добавлял строки в своем экземпляре книги. Мне вспоминается, что именно в такую минуту я не сдержался и нанес ему удар:

– Если вам ничего не стоит исправить ошибки в чужом литературном шедевре, почему бы вам самому не написать свой собственный?

Он ответил мне, не отрывая глаз от книги, тоном абсолютного превосходства:

– Мне совершенно не к спеху заканчивать свое произведение. В наши дни всем владеют ростовщики. Евреи захватили издательский мир и не допускают выхода в свет произведений, которые не приносят им быстрой наживы. А моя цель – не обогащение, мне хочется обессмертить свое имя. Я не смешиваю искусство с финансовыми интересами. – Он поучительно поднял палец вверх и продолжил: – Разница между литературой и индустрией от литературы заключается в том, что первая оперирует буквами, а вторая – цифрами.

Это заставило меня задуматься. И глубоко задуматься. Мне никогда не приходило в голову, что книга, пользующаяся успехом, может приводить в движение огромные суммы денег. Но такой человек, как Нортон, конечно, имел это в виду. Подобная мысль полностью изменяла мои представления и о Нортоне, и о деле Гарвея, словно я вдруг увидел знакомый пейзаж с неожиданной точки зрения. Чем больше я думал об этом, тем сильнее меня охватывали горечь, негодование и ощущение того, что меня жестоко обманули. Через два дня я решил нанести адвокату визит. Дело было вечером, мой рабочий день в редакции «Таймс оф Британ» закончился поздно. Мне пришлось несладко, потому что Хардлингтон не оставлял меня в покое ни на минуту и язвил по поводу каждой опечатки. Тем лучше. Так он приводил в действие взрывной механизм. А бомбой был я сам.

Нортон, естественно, не ожидал моего визита. На нем были шлепанцы и домашний халат. Однако он пригласил меня в свой кабинет. Я даже не стал ждать, пока он сядет в кресло. В голове у меня стояла картина увиденного в последний раз в тюрьме, и я начал с этого:

– Вы должны сделать что-нибудь ради Маркуса. Бедняга не сможет долго терпеть такую жизнь. Еще немного – и он станет просто несчастным идиотом.

Нортон был очень умным человеком. Я ненавидел его ум. У меня ушло много времени на подготовку этой речи, но стоило ему открыть рот, и он разрушил все мои тщательно выстроенные доводы:

– Вы явились сюда не для того, чтобы говорить со мной о Гарвее.

Я пришел в замешательство, но потом в негодовании воздел к потолку сжатые кулаки. Никогда раньше я не представлял себе, что умею воздевать кулаки над головой.

– И да и нет! – закричал я. – Вы меня надули!

Один его ус и обе брови пришли в движение, и эта гримаса взбесила меня еще больше. Жест человека, воздевающего к небу два сжатых кулака, означает, что он ведет войну против целого мира; но когда один его сжатый кулак находится на уровне носа стоящего перед ним собеседника, это означает, что он готов вступить в бой с противником. Я сказал:

– Не делайте вид, что не понимаете, о чем я говорю! Если один из нас – ловкач, то, безусловно, это не я. А если один из нас разиня, то, безусловно, это не вы!

Терпение Нортона иссякло, но он просто попытался перевести разговор в другое русло:

– Вы не желаете рюмку коньяка?

И адвокат жестом указал на дверь, которая вела в жилые комнаты его квартиры.

Мы прошли в уютную маленькую гостиную. Там стояли два кресла и был даже небольшой камин. Он угостил меня коньяком. Мне казалось невероятным, что такой человек, как Нортон, прислуживает мне. Смена обстановки действительно возымела свое действие. Мы сидели по обе стороны от камина, и я несколько успокоился, хотя по-прежнему испытывал негодование. Однако Нортон вовсе не желал заставить меня замолчать; поднеся к губам свою рюмку коньяка, он сделал свободной рукой жест, означавший: объясните, пожалуйста, в чем дело, я вам разрешаю.