Марина Серова - Линия мести

Не буду рассказывать, как открывали дверь туалета — в конце концов ее пришлось снять с петель, так как с замком справиться не удалось. Не стоит рассказывать, как всех больных, собравшихся на шум, разогнали по палатам. Пациенты упорно не слушали Веру Алексеевну, не сработал даже ее суровый голос и грозный вид. Я видела, как вытаскивают из кабинки окровавленную Олю, как труп уносят куда-то… видела и невесть откуда взявшийся у женщины кухонный нож, которым она перерезала себе горло.

Я многое повидала за годы своей работы телохранителем. Видела и кровь, и убийства, и трупы. Но даже я не могла привыкнуть к этому до конца. Смерть — это всегда неожиданно, всегда ужасно, к ней невозможно относиться равнодушно. Она поджидает каждого человека, среди людей нет бессмертных, и все равно смерть вызывает шок даже у самых подготовленных. Мы все знаем, что рано или поздно умрем, но до конца не можем в это поверить, пока не наступает тот самый миг, который невозможно предотвратить. Только что человек жил, разговаривал, смеялся или грустил — и вот, уже его кладут в мешок и застегивают молнию, чтобы потом положить труп в гроб.

Совсем недавно Оля рассказывала мне свою историю, совсем недавно она с удовольствием ела несоленый суп и уплетала хлеб, совсем недавно она была живым человеком из плоти и крови, а сейчас — это только бесчувственное тело, лишенное жизни. В конце концов она все же добилась своего — покончила с собой. В первый раз ее спасли, а во второй никто ничего не смог сделать. Почему я не догадалась, почему я не предотвратила ее самоубийство? Я должна была увидеть, как она стащила нож из столовой — ума не приложу, каким образом ей это удалось! Может, пока я ходила ей за добавкой супа? Наверняка она не хотела есть, это был только предлог, чтобы оказаться в столовой и воплотить задуманный ею замысел. Она ловко провела меня, усыпила мою бдительность, притворившись разговорчивой. Я-то все списала на талант Максима Григорьевича возвращать пациентам надежду и веру в жизнь, а на деле вышло так, что Оля ловко воспользовалась сеансом психотерапии, чтобы никто ничего не заподозрил. А рассказала она мне про своего мужа потому, что хотела в какой-то мере «исповедоваться» перед смертью.

Когда человек твердо принимает решение уйти из жизни, ему необходимо кому-то выговориться, кому-то рассказать, что у него творится на душе. Я и стала тем слушателем, которому Оля открыла душу перед тем, как совершить последний шаг.

Не помню, как я оказалась за столом в общей гостиной, не помню, как рядом сел Андрей и молча посмотрел на меня. Я вспоминала все детали случившегося, вспоминала в подробностях разговор с Олей, корила себя за невнимательность, за то, что утратила бдительность. Это непростительная ошибка для телохранителя! Если бы я была человеком с обычной профессией, если бы не избрала себе такую работу, возможно, не считала бы себя виноватой в самоубийстве Оли. Но я должна была, я обязана была понять, что она задумала! Ведь это просто как дважды два — сказать, что ей нужно в туалет, запереться в кабинке и перерезать горло украденным из столовой ножом! Но почему, почему я не догадалась о ее намерении? Почему я позволила ей умереть? Если б я пошла вместе с ней, если б увидела спрятанный у нее в одежде нож — его запросто можно было засунуть за пояс и прикрыть длинной футболкой! — если бы я не оставила ее одну… Миллион «если». Которые уже ничего не значат, которые уже случились. В этом мире можно все исправить, кроме одного. И это «одно» уже произошло.

— Ты не виновата, — тихо проговорил Андрей, словно прочитав мои мысли. — Она это давно решила и рано или поздно сделала бы это. Ты ничем не могла ей помочь.

— Нет, — покачала я головой. — Я могла бы догадаться, что Оле нужно спуститься в столовую, чтобы украсть нож. Тем более перед смертью она рассказывала мне про своего мужа. Так рассказывают в последний раз в жизни. Не знаю, почему я не догадалась…

— Если человек что-то решает, то его никто не может остановить, — возразил Андрей. — Оля выбрала смерть, и ее никто не смог бы переубедить. Если человек не хочет жить, никто ему уже не поможет.

— Она находилась в шоке после смерти мужа, — произнесла я с отчаянием в голосе. — Но со временем боль бы притупилась, может, она бы смогла пережить потерю…

— Женя, не кори себя. — Андрей встал со стула и подошел ко мне. Сел передо мной на корточки, взял мою руку и крепко сжал ее. Потом повторил еще раз: — Ты ни в чем не виновата. Запомни это, мне тоже жаль Олю, но никто бы не смог помочь ей.

Я не поднимала глаз, смотрела на пальцы Андрея, которые сжимали мою руку. Эти пальцы были совсем не такие, как у большинства людей — они могли бы принадлежать человеку, выбравшему карьеру художника или музыканта. Может, Андрей и занимался параллельно музыкой? Или живописью, ведь он умеет неплохо рисовать… Черт возьми, о чем я думаю? Оля умерла, а я…

— Успокойся. — Андрей внезапно выпустил мою руку, и я даже не поняла, когда он мягко обнял меня. Такой жест позволяют себе близкие друзья или…

Я предпочла ни о чем не думать.

Тело Оли забрали, уборщицу позвали отмывать пол в уборной, а суровая Вера Алексеевна разогнала всех пациентов, включая и нас с Андреем, по своим палатам. Сидя на своей койке в полном одиночестве, я поняла, что совершила еще одну непростительную ошибку. Обвиняя себя в произошедшей трагедии, я даже не пробралась в кабинку и не осмотрела ее, как поступила бы в любом другом случае, если б обнаружила труп. Я еще раз подумала, что с моей головой творится что-то невообразимое — вместо рассудительного, хладнокровного телохранителя Жени Охотниковой я превратилась в эмоциональную, впечатлительную женщину, которая думает о чем угодно, только не о том, что нужно. Выругавшись про себя, я вышла из палаты и направилась в туалет, стараясь, чтобы меня никто не увидел. На мое счастье, Вера Алексеевна была занята — она находилась в кабинете дежурившего сегодня лечащего врача, видимо, они разговаривали о случившейся трагедии. Из палаты, находившейся по соседству с моей, я услышала приглушенные голоса — пациенты тоже находились в шоке. Конечно же, масло в огонь подливало то обстоятельство, что Оля лежала в одной палате со мной. Сперва пропала одна моя соседка, теперь покончила жизнь самоубийством другая… Если бы среди персонала больницы были суеверные люди, они вряд ли подселили бы ко мне еще кого-то. Может, у моей палаты «плохая карма»? Чушь собачья!

Я зашла в уборную. Уборщицы уже не было, пол туалета был вымыт, и не осталось ни следа от лужицы крови, которую я увидела под закрытой дверью. Сейчас дверь второй кабинки, где совершила самоубийство Оля, стояла прислоненная к окну. Ни на что особо не надеясь — время уже было упущено, — я зашла в кабинку и осмотрела ее. Я толком не знала, что хочу увидеть на месте самоубийства несчастной женщины. Никаких следов трагедии здесь уже не было. Я со вздохом оглядела еще раз кабинку и собралась выйти, как вдруг мое внимание привлекло мусорное ведро с туалетной бумагой. Вероятно, уборщица не выбросила мусор — в ведре валялись бумажки, но их было немного, потому, наверно, ведро не трогали. Я попыталась побороть брезгливость и заглянула в ведро. Увы, перчаток, которые я обычно использовала для осмотра места преступления, у меня не было. Я огляделась по сторонам, теша бесполезную надежду, что уборщица оставила свои перчатки — скажем, положила их сушиться на батарею. Увы, я их не обнаружила. Скорее всего, санитарка просушивает перчатки в своей комнате.