Игорь Зарубин - Любовь и золото

Никита был совершенно счастлив. Его жизнь в Москве была интересной и наполненной, в отличие от однообразного существования в Спасске. Общение с Катей, учеба в университете, разбор профессорской почты, долгие разговоры с ним за чаем о той или иной исторической проблеме занимали почти все его время. И все-таки вскоре в жизни Никиты появился еще один интерес…

Как-то раз, на перемене после коллоквиума по древней истории, к Никите подошел низкорослый, тщедушный человечек с черными, как смоль, кучерявыми волосами, реденькой бородкой и черными же бегающими глазками.

— Да, — сказал он безо всякого вступления. — Здорово вы их!

— Кого это «их»? — не понял Никита.

— Ну, этих. Эксплуататоров трудового народа. Слышал я, как вы о восстании Спартака рассказывали. Сколько пафоса и негодования! Особенно мне понравилась вот эта ваша фраза: «Спартак был первым революционером, сделавшим попытку сбросить с себя гнет абсолютизма». Это сильно! Я сразу понял, что вы — наш человек.

— Вообще-то я такого не говорил вовсе, — попробовал возразить Никита. — И потом, чей это «наш»?

— Не говорили — значит подразумевали, — безапелляционно заявил чернявый. — А «наш»… — Он огляделся по сторонам, придвинулся поближе к Никите и стал на цыпочки, чтобы достать до его уха. — «Наш», — прошептал он, — это входящий в славную когорту верных сынов России, стремящихся вырвать ее из лап самодержавия и векового рабства царизма. Я хочу сказать, что вы близки по духу нам, тем, которые хотят изменить существующий государственный строй, когда люди труда получают копейки, а кучка дворян и помещиков во главе с царем богатеют на людских костях. Сергея Нечаева читали, надеюсь? «Катехизис революционера»?

Произнеся эту тираду, человечек с облегчением опустился на полную ступню и устремил на Никиту пронзительный взгляд.

Вообще-то Никита уже не раз слышал о том, что в студенческой среде существуют тайные социалистические кружки, на заседаниях которых звучат призывы к свержению существующей власти и даже ко всеобщему террору. О них говорили вполголоса, членов этих кружков окружал романтический ореол. В печати то и дело сообщали о покушениях на министров, градоначальников и даже придворных. Ходили слухи, что это дело рук именно марксистов. Никиту всегда тянуло ко всяким приключениям, и поэтому он заинтересовался странными речами чернявого.

— И как вы собираетесь изменить существующий порядок?

Незнакомец снова встал на цыпочки и зашептал на ухо Никите:

— Путем пролетарской революции. Как вас зовут?

— Никитой.

— Я — Зиновий Синявский. Не слышали? Можно просто Зяма. Я вижу, товарищ, что на вас можно положиться. Держите.

Он незаметно сунул Никите в руку пару каких-то брошюр.

— Завтра, Никита, — продолжал Синявский, — приходите в шесть часов вечера на Сухаревку. Я вас там встречу у башни. Состоится заседание нашего кружка. Придете?

Никита помялся, но в итоге согласно кивнул. Зяма Синявский облегченно вздохнул.

— Вот и отлично! Да, чуть не забыл. Если вы пожертвуете три рубля на нужды борцов с самодержавием, революция вас не забудет. — И, сделав небольшую паузу, он добавил: — Брошюрки, знаете ли, из-за границы доставлять приходится. Контрабандой-с!

Никита вручил деньги, и Зяма долго тряс ему руку, повторяя:

— О нашем разговоре — никому ни слова. Запомните — полная конспирация.

И он пошел по коридору, поминутно оборачиваясь и прижимая указательный палец к губам.

Придя домой, Никита внимательно рассмотрел брошюрки, которые ему всучил Зяма Синявский. Первая была очень тонкая и называлась «Кто такие «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов». Автором был некий Ильин. Вторая была чуть потолще. «Манифест Коммунистической партии» — стояло на обложке. Она содержала довольно невразумительный текст, начинающийся с весьма странной фразы: «Призрак бродит по Европе…»

Остаток вечера и весь следующий день Никита размышлял над тем, идти ему на собрание социалистического кружка или нет. И все-таки любопытство взяло верх, и на следующий день он стоял у Сухаревской башни.

Домой Никита вернулся поздно и в глубокой задумчивости. Вдохновенные речи ораторов произвели на него сильное впечатление. Особенно ему запомнился один — седой, в шрамах, поминутно перебивающий выступающих.

— Резать вас всех — буржуи!

Или:

— Студентов мы в социальную революцию не пустим!

А одного из них даже обозвал «политической проституткой».

Никто ему ничего возразить не смел. Видимо, это был авторитет.

«А что? — думал Никита после посещения кружка. — Может, и впрямь Россия изнывает в оковах самовластия? Или, как там говорили, «под гнетом царизма»? Они ж хотят людям свободу дать. А свобода — она завсегда всем нужна…»

Никита пошел и на следующее заседание кружка. А потом вообще стал постоянным его членом. Пропагандисты типа Зямы Синявского свое дело знали, и вскоре скромный, порядочный и к тому же влюбленный студент университета превратился в пламенного борца за права рабочих масс. Катенька очень удивлялась, замечая в его глазах нездоровый блеск. И даже иногда обижалась. Но Никита этого не чувствовал. Теперь он боролся с ее «политической несознательностью».

Летом восьмидесятого года Витю Кротова отправили на побережье Черного моря, в пионерский лагерь «Ромашка». На две смены. Целых два месяца он купался, загорал, ходил в турпоходы и по ночам бегал с мальчишками из отряда в другой корпус, к девчонкам.

Вместе с братом должен был ехать и Вадим, он даже уже положил в рюкзачок новую тетрадь, чтобы писать письма отцу и бабе Насте. Но в то самое утро, когда автобус, набитый под завязку радостной детворой, покатил в сторону областного центра, у Вадима сильно заболело горло и поднялась температура — началась фолликулярная ангина. О пионерском лагере и море пришлось забыть.

Наденька Осокина уехала из Спасска еще прошлой зимой, ее отца перевели по службе куда-то на север. Таким образом весь июнь и первую половину июля Вадим провел в одиночестве, читая книжки и помогая бабушке работать на огороде. А, теплыми вечерами они с Николаем Ивановичем сидели на крыльце, пили чай с вареньем и разговаривали. Вернее говорил, в основном, учитель, а Вадим внимательно его слушал.

— Ты кем хочешь стать, когда школу закончишь? — спросил как-то Николай Иванович.

— Учителем… — не задумываясь, ответил мальчик. — Учителем истории…

— Почему именно учителем истории?

— Ну… Не знаю… Нравится…

— Неужели ты попал под мое влияние? — посасывая мундштук трубки, задумчиво проговорил Бобров. — Ведь существует множество других профессий… Как говорится, выбирай на вкус… Трудно тебе будет, очень трудно. Это только на первый взгляд работа учителя кажется простой. И правда, чего там? Пересказывай учебник да отметки в журнал выставляй… На самом же деле…