Сергей Тютюнник - Осколок в форме сердца

– Все твои будут, – веселился хирург, запуская в развороченную ногу блестящую железяку.

– Не даром, конечно, отдадим, – вмешалась Феликсовна. – Мы вам – осколки, а вы нам – свою трость.

– Понравилась? – задыхался от боли Женька.

– Очень уж живописная палка… Где вы только такую корягу нашли? – При этих словах Феликсовны медсестры хмыкнули.

– Нужда заставит, не то что корягу – метлу со ступой найдешь, – грыз губы Васильев. – Но я так понимаю, что с этого стола не своим ходом в палату пойду. Так что палочка мне еще пригодится.

– А мы вам нашу фирменную дадим. У нас есть запас…

Но Женька не уловил смысла. В ушах зазвенело. Язык отяжелел и невкусно заполнил рот. «Только бы не заматериться», – подумал перед тем, как рухнуть в темную яму обморока…

Выздоравливающий Васильев пока еще не мог обойтись без своей коряги и, опираясь на нее, бродил перед бараком хирургического отделения, переговариваясь с ранеными и покуривая сырые сигареты «Ростов».

Май царствовал в природе.

Солнце приземлилось на аэродроме, невидимом для Женьки, но слышимом из-за стрекота вертолетов, и сумерки незаметно, как опьянение, стали заполнять организм госпиталя. Подходило время ужина. Васильев думал об Ольге Феликсовне, которая сегодня кого-то подменяла на дежурстве и сейчас сидела у телефона, читая толстую книгу под настольной лампой, не обращая внимания на шаркающих черными казенными тапочками солдат и офицеров.

– Что это вы за литературные вершины штурмуете? – попытался подъехать к ней Женя. – Может, мне почитать дадите?

Но Феликсовна, закаленная гусарскими наскоками многочисленных кавалеров из раненых, равнодушно отбила выпад:

– Вам неинтересно будет. Тут о пушках ничего нет. – Вздохнула и все-таки призналась: – Дэвид Вейс, «Возвышенное и земное», о Моцарте.

– И что же там возвышенного? – не отступил Васильев, заставив Ольгу оторваться от книги и повернуть к нему лицо с тонкими высокими бровями, почти лишенное следов косметики.

– Возвышенного мало. В основном земное.

– Жаль, – Женя стушевался под взглядом Феликсовны и стал манерничать, – а то так надоело земное, хочется возвышенного.

– Значит, надо было не в артиллеристы идти, а в летчики. Они из всех военных самые возвышенные.

Это был приговор, но Женя все же оставил последнее слово за собой:

– Поздно, да и невозможно. Как говорят летчики: «Рожденный ползать – уйди со взлетной полосы!» – и захромал на улицу скучать.

Феликсовна, сощурив глаза, смотрела ему в спину, все еще пробуя на вкус последнюю Женькину фразу. Фраза была неизвестна ей. Фраза была со смаком, а главное – сказана к месту. Ольга какое-то время не могла настроиться на чтение, думая об этом хромом черноусом капитане с заметно начавшей седеть головой…

Васильев курил возле барака, посматривая на запад, где на шумном аэродроме приземлилось солнце. Где-то в той стороне, в неблизком отсюда Ростове-на-Дону, в маленькой двухкомнатной квартире были его раздражительная жена и любимый сын. Васильев вспомнил мартовскую командировку и начал ковыряться в своих чувствах, пытаясь понять – скучает он по жене или нет. Вспомнил ее упругое, полное огня тело… Выходило – скучает.

Мимо Васильева прогуливались раненые, разговаривая вполголоса.

Рядом с Женькой вдруг пробежала, тяжело дыша, девушка в джинсах, юркнула в хирургию и громко хлопнула дверью. Через минуту она выскочила, но уже с Ольгой. Захлебываясь, резко жестикулируя на ходу, она что-то объясняла.

– Что случилось, Ольга Феликсовна? – встрепенулся Васильев.

Феликсовна словно споткнулась от его окрика, на секунду задержала взгляд на Женьке и неожиданно резко скомандовала:

– За мной, артиллерист! Может, пригодишься, – и быстро зашагала сильными ногами куда-то в глубь госпиталя мимо фанерных бараков отделений и ядовито-синих курток раненых. Васильев, подскакивая на одной ноге, еле догнал женщину.

– Так что случилось? – запыхавшись от преследования, встрял в разговор Женька.

На него не обращали внимания. «Джинсовая» девушка, размахивая руками, строчила:

– …Вся в слезах, растрепанная. Я ее останавливаю, а она – шасть в свою комнату. Я за ней. Смотрю, берет Витькин пистолет, обойму патронов – и к выходу. Я за дверь уцепилась. «Не пущу!» – говорю. Она как врезалась в меня всем телом, я аж в коридор к противоположной стене вывалилась. В общем, убежала она… Боже, что будет?!

– Та-а-ак… Спокойно, спокойно, – шептала Феликсовна, вырываясь вперед и заставляя Васильева подпрыгивать на одной ноге, чтобы не отстать.

– Мы куда направляемся? – Женька задыхался от подскакиваний.

– На «мыльный пузырь», – не оборачиваясь, сказала Ольга.

– Это что такое? – удивился Васильев.

– Так банно-прачечный комбинат называется, где белье стирают, – пояснила «джинсовая».

– Понял, – отвязался Васильев, смутно догадываясь, что сейчас произойдет.

У входа в большую палатку «мыльного пузыря» стоял бледный молоденький лейтенант, освещенный льющимся изнутри светом. В нескольких шагах напротив – медсестра, почти девочка, в белом халате. Двумя вытянутыми руками она держала пистолет.

– Скотина ты паскудная! – горлом выдавила медсестра, из последних сил сдерживая рыдания.

Лейтенант с остекленевшим взглядом еле шевелил тонкими губами.

Васильев, забыв про раненую ногу, рванулся вперед, обогнав на секунду Ольгу, размахнулся своей корягой и сверху вниз сильно и точно ударил по пистолету. Сверкнув в полоске света вороненым стволом, пистолет шмякнулся под ноги. Феликсовна тут же, как огромная белая кошка, прыгнула на медсестру и повалила ее на землю. Васильев сгреб оружие в карман. Ольга возилась с бьющейся в истерике девочкой. Причитания, крики, плач, шуршание камней под дергающимися телами длились долго. Васильев посматривал то на стройного офицерика, зацементированного случившимся, то на Ольгу, цепко удерживающую медсестру. Ольгой он залюбовался, как любуются умелым разведчиком, взявшим «языка»…

– Пистолет пусть будет пока у тебя. И подстрахуй меня там на дежурстве. Я скоро буду, – скомандовала Ольга Женьке. – А ты чтоб через пять минут был дома! – бросила лейтенанту и вместе с «джинсовой» увела в темноту вечера дрожащую, преданную мужем медсестру.

– Пистолет, наверное, мой? – подал наконец голос незастреленный бледный офицерик, приросший к земле.

– Не волнуйся, не потеряю, – отрезал Васильев и захромал к хирургическому отделению, оставив остолбеневшего лейтенанта у палатки. Но, сделав несколько шагов, Женька повернулся и крикнул: – Скажи спасибо, что живой!

Он шел медленно, прислушиваясь к возмущенному голосу раненой ноги и прокручивая в памяти решительный марш Ольги к «мыльному пузырю», ее борьбу с истерикой юной медсестры и жесткие распоряжения, которые ему почему-то очень хотелось выполнить…