Людмил Федогранов - Светильники надо беречь!

Когда Глеба иногда спрашивали, почему он ни за какие блага не выполняет специфические «просьбы» коллег, которые сопровождались чрезвычайно заманчивыми материальными предложениями, Свидерский терпеливо отвечал, что он может поставить зачёт или экзамен «за глаза», то есть без ответа, только в одном-единственном случае: если речь идёт о беременной женщине. Потому что ей, будущей матери, ни в коем случае нельзя волноваться. Будущей маме нужно сидеть дома и заниматься будущим ребёнком, а не шляться по всяким там институтам и маяться дурью! Что же касается того, почему во всех остальных случаях он был железобетонно-неприступным, то объяснение было предельно простым:

– Можно купить отметку о сдачё зачёта или экзамена, как это делают почти все. Можно купить саму возможность получения знаний, и это не самый плохой вариант в жизни. Можно, наконец, просто купить документ о высшем образовании или даже диплом кандидата наук. Можно! Но сами знания купить невозможно… Поэтому я их и не продаю. Имею в виду, не продаю в виде отметки. Я могу научить чему-то только того, кто появляется на занятиях, если человек не появляется – как я его научу? И ещё… Знаете, в мужских компаниях особого рода есть такой, скажем так, шик-блеск: мимо идёт женщина, а мужик, показывая на неё, хвалится дружкам: «Я её е…» Проверить невозможно, не будешь же подходить и спрашивать… Если студент платит преподавателю за оценку, то он, на мой взгляд, может показать на него пальцем и прилюдно объявить, что он его… того. Конечно, ты идёшь себе и идёшь, ничего не слышишь, но ведь слова-то сказаны! Они уже материализовались, и никуда от этого не денешься… Вот я и хочу, чтобы обо мне такое – в принципе – невозможно было сказать. Чтобы человеку, который попытается сказать обо мне такое, его же собеседники заткнули рот тем, что это совершенно другой человек пошёл, что с ним такое вообще невозможно. А лучше – если ему за такие слова, которые он за моей спиной скажет, просто дадут в морду. Как полагается – и в случае с женщиной тоже, между прочим…

Именно поэтому на лекции Глеба Свидерского старались приходить даже записные прогульщики и «блатняки из блатняков». И послушно отключали на них свои мобильники, потому что Глеб, в отличие от большинства коллег, на лекциях никогда не сидел за столом, он коршуном кружил по аудитории и внимательнейшим образом воспринимал то, что он называл «обратной связью».

Студенты суеверно считали, что от доцента Свидерского ничего нельзя скрыть-утаить, что он видит не только затылком, но и всеми остальными частыми тела. Поэтому на его лекциях никто и никогда не пытался заниматься посторонними делами: никто не играл в «морской бой», никто не закусывал и не выпивал, никто не флиртовал и не ругался с соседями. Глеб требовал, чтобы на его парах активно работали, он умел создать рабочую обстановку и поддерживать нужным темп работы.

Это не означало, что на его занятиях не было места шуткам, юмору или, как он сам это называл, «лирическим паузам» – по аналогии с паузами музыкальными из до сих пор любимой народом телевизионной игры по разгадыванию кроссвордов.

Если доцент Свидерский видел, что подуставшие студенты малость «плывут», он мог и пошутить, рассмешить их так, что кое-кто самым натуральным образом падал со стула. Если он полагал, что в беседе желательна иная тональность, то в аудитории могло прозвучать стихотворение или очень известного, или практически не известного студентам поэта, которое давало эмоциональную разрядку и помогало сохранить рабочий настрой на всё оставшееся время занятия. Возможно, именно поэтому подавляющее большинство студентов старалось не пропускать занятия доцента Свидерского: на них почти всегда было интересно, они заставляли людей думать и «вникать» в простые, казалось бы, всем понятные и хорошо известные вещи.

Так, например, произошло на практическом занятии по «Маленькому принцу» Сент-Экзюпери, когда Глеб Свидерский виртуозно «поймал» всю группу на том, что старшекурсники элементарно не понимали того, что они добросовестно читают… И половина занятия ушла на рассмотрение и осмысление одной-единственной фразы писателя, из которой потом, как в волшебной сказке, сами студенты «вытащили» всё самое главное. За ниточку одной фразы прямо из текста…

Филфак ютился в старом корпусе, это было самое старое здание в университетском городке. Здание, с которого, собственно говоря, и начинался уважаемый в городе и области вуз. Ибо начинался он с единственного факультета, и это был филологический факультет!

С тех пор прошло без малого сто лет, за эти годы были выстроены несколько современных (на момент строительства) корпусов, но филфак всегда располагался там, где он и был с самого начала. Теперь на филфаке было очень тесно, потому что он разросся, стал одним из самых крупных факультетов университета: только на стационаре здесь обучалось без малого тысяча человек… В последние годы упорно поговаривали о разделении филфака на несколько «специальных» филологических факультетов, дело как бы двигалось к этому, но пока что в старом корпусе было очень тесно.

Любого, кто проникал на филфак, встречало… его собственное отражение: прямо напротив двери стояло огромное, под самый потолок, старинное трюмо с мраморной столешницей и тускловатым туманным зеркалом.

От того, что зеркало было очень старым, человек видел в нём себя не таким, каким он был на самом деле, а, складывалось впечатление, тоже постаревшим. Когда-то давно, будучи мальчишкой-студентом Глеб Свидерский, очень любил это необычное зеркало, потому что в нём он видел себя старше и мужественнее, чем он был на самом деле – а в годы юности это было очень приятно: видеть себя таким… взрослым! Теперь же доцент Свидерский видел в зеркале худощавого мужчину среднего роста, у которого отчётливо прорисовывались залысины, а костюм-тройка ещё больше подчёркивал худощавость и кукую-то лёгкость облика…

Во всём увиденном Глеба радовало только одно: он терпеть не мог людей, которые с возрастом «расплываются», теряют форму, «жиреют», как он говорил. Соответственно, Глеб Свидерский панически боялся, что со временем он сам может стать толстяком… Пока что этого не наблюдалось. Более того, доцент Свидерский до сих пор мог ходить в брюках от того самого костюма, в котором он был на школьном выпускном вечере. Такие себе широченные «клеша», как говорили у них в городе, последний «писк» моды конца застойных семидесятых годов…

В дверях Глеб задержался недолго, он сразу же поднялся по широченной мраморной лестнице на второй этаж, где располагалась кафедра зарубежной литературы и художественной культуры, доцентом которой он имел честь состоять вот уже пять лет. До этого его должность называлась более, как ему представлялось, красиво, солидно и внушительно: старший преподаватель! В этом было что-то до такой степени солидное, что Глеб Свидерский, уже получив аттестат доцента, долго ещё сожалел о своём прошлом величии, сокрушаясь, что к званию доцента нельзя присобачить что-то типа «старший доцент». На это ему вполне обоснованно возражали коллеги: дескать, ничего и никуда тебе присобачивать не нужно, становись себе профессором – и утраченная на время солидность снова вернётся к тебе…