Борис Акунин - Нефритовые четки

– Это животная под названием кохинхинский каркадил, – пояснил приказчик.

– Вижу, что крокодил. Зачем он тут? Ведь это не антиквариат?

– Завсегда тут висел, еще до того, как Силантий Михалыч меня наняли. Навроде украшения. Силантий Михалыч очень эту чудищу обожали, каждовечерне самолично тряпицей протирали. Даже имя ему нарекли – Ирод.

Эраст Петрович вздохнул, словно бы сетуя на странности человеческой натуры, и без малейших колебаний сунул руку прямо в крокодилью пасть.

Околоточный поневоле ойкнул – уж больно острым и неприветливым казался оскал заморского страшилища.

– Ну-ка, что там у нас, – сам себе проговорил Фандорин и, кажется, что-то нащупал. – Так и есть. Под рукой и на самом виду – никто не подумает. Убийца явно не ч-читал Эдгара По.

Он осторожно извлек из диковинного вместилища сначала пук мелких кредиток, а затем сверток из бархатной материи, в котором что-то слегка постукивало. Деньги чиновник непочтительно кинул на конторку, а бархатку развернул. Придвинувшиеся вплотную Небаба и Клюев разочарованно выдохнули: внутри оказались не драгоценные каменья и не золото, а круглые зеленые камешки, нанизанные на нитку, – обыкновенные бусы. Нет, судя по кисточкам, скорее не бусы, а четки, только не христианские, а какие-то басурманские.

Подождав, пока чиновник рассмотрит находку как следует, околоточный вполголоса спросил:

– Ценная вещь?

– Не особенно. Обычные нефритовые ч-четки. В Китае и Японии таких полным-полно. Правда эти, кажется, очень старые. Клюев, вы их прежде когда-нибудь видели?

Приказчик развел руками:

– Никогда-с.

– Заберу с собой, – решил Фандорин. – А деньги пересчитайте и оформите протоколом.

Небаба бросил цепкий взгляд на купюры, чуть пошевелил их пальцем и в ту же секунду уверенно заявил:

– Тридцать семь рубликов. Ваше высокоблагородие…

– Что?

– Не показать ли эти самые четки графу Хруцкому? Их сиятельство – большой знаток по части всяких восточных штук.

– Не стоит, – легкомысленно махнул рукой Эраст Петрович, засовывая бархатку в карман. – Я, Небаба, и сам кое-что смыслю в «восточных штуках».

И, провожаемый недоверчивым взглядом околоточного надзирателя, направился к выходу.

Весь день надворный советник пребывал в сосредоточенной задумчивости, то и дело доставал из кармана четки, покачивал на ладони гладкие каменные шарики, и их негромкий, уютный перестук доставлял ему необъяснимое удовольствие.

На послеполуденном докладе у генерал-губернатора (собственно, следовало бы назвать этот каждодневный ритуал обыденным словом «чаепитие», тем более что нынче и докладывать-то было особенно не о чем) князь Владимир Андреевич поинтересовался:

– Что это у вас, голубчик, за игрушка? Какое-нибудь новомодное изобретение? Вы ведь у нас поклонник технического прогресса. Дайте-ка посмотреть. – И, нацепив пенсне, принялся с любопытством рассматривать восточную диковину.

– Нет, ваше высокопревосходительство, – почтительно ответил чиновник особых поручений. – Изобретение самое что ни на есть старинное. Придумано древними для концентрации мыслительной и д-духовной энергии.

– А, четки, – понял князь. Стал перебирать их, ритмично пощелкивая зелеными камешками, и вдруг хлопнул себя по лбу. – Эврика! С утра терзаюсь, как составить докладную записку по афганскому вопросу для его величества. Смолчать бесчестно – горячие головы втягивают страну в авантюру, а писать правду боязно, ведь англофобия государя общеизвестна. Так я вот что, я напишу отчет о пребывании цесаревича в Первопрестольной и между делом изложу свою позицию по кушкинской экспедиции. Оно выйдет и прозрачно, и ненавязчиво. Ай да Долгорукой, ай да голова! Держите ваши четки, Эраст Петрович. Они мне и в самом деле помогли с мыслительной концентрацией. Вы их почаще приносите.

Фандорин улыбнулся шутке, и разговор повернул на российско-английский конфликт, приняв столь специальный характер, что непосвященному человеку разобраться во всех этих политических тонкостях и хитросплетениях было бы совершенно невозможно.

Но вечером, уже вернувшись к себе на Малую Никитскую и усевшись за окончательное доведение письма на высочайшее имя, Эраст Петрович вспомнил шутливые слова генерал-губернатора. Бумага была необычайно трудной, поскольку ее составление требовало осторожности и такта – малейшая ошибка могла бы иметь для князя самые опасные последствия. Надворный советник то и дело останавливался, перечитывая написанное, и рука сама собой лезла в карман за четками – поначалу чисто механически. Однако вскоре Эраст Петрович заметил удивительное обстоятельство: стоило ему несколько мгновений поперебирать нефритовые кругляшки, и головоломная фраза сочинялась сама собой, причем самым что ни на есть идеальным образом.

Это повторилось не раз и не два, так что в конце концов Фандорин, заинтригованный странным феноменом, вовсе отложил письменные принадлежности и уставился на четки с пытливым интересом.

Вечер выдался чрезвычайно жаркий и душный, поэтому надворный советник устроился в высоком вольтеровском кресле у раскрытого окна, выходившего во двор, и раздвинул шторы. Снаружи, во дворе, было совсем темно, из соседского яблоневого сада доносился звон цикад. Эраст Петрович с удовольствием выпил бы чаю, но камердинер Маса, как обычно, отправился на романтическое свидание с некоей особой. Оберегая честь дамы, японец хранил ее имя в тайне, но по крошкам и изюминкам, в последнее время то и дело выпадавшим из карманов сластолюбивого азиата, Фандорин вычислил, что Маса свел-таки интимное знакомство с местной булочницей, на которую давно поглядывал с томлением и которой даже посвятил прочувствованное трехстишье:

Так или иначе, слуги дома не было, самому же ставить самовар было лень, поэтому Эраст Петрович решил удовольствоваться сигарой. Пуская струйки синего дыма, пересчитал бусины. Получилось число, для Востока необычное – двадцать пять. Если б двадцать четыре, понятно: три восьмерки, то есть трижды счастливая цифра, знаменующая счастье и долголетие. Но двадцать пять? Пятью пять – это что-то жесткое, логическое, европейское.

Фандорин повертел четки и так, и этак, даже зачем-то лизнул один камешек (благо в комнате никого не было), а потом еще и понюхал. Никакого вкуса язык, разумеется, не ощутил, а вот запах был – едва уловимый, но все же несомненный. Эраст Петрович узнал его. Пахло неподдельной, истинной древностью, как от византийских мозаик или развалин Колизея. Именно такой аромат источает время, когда его накапливается очень много: от сгустившегося времени веет покоем, прахом и немножко полынью.