Влада Ладная - РАЁК

Да и где я могла повстречать Алого Князя Революции – только на революционном мероприятии.

Это был Майский крестный ход. То есть звёздный. То есть молото-серпастый.

Весна и революция так друг в друга врастали, так сдваивались, что влюблённых завораживало, и к таинству любви, к сплетенью душ и тел – подталкивало сплетение безумья природы и безумия общественного.

И мечталось влюблённым не просто при луне, а при луне, осенённой праздничным салютом. И вдохновляла их не просто первая зелень, – а опоясанная кумачовыми транспарантами. И дарили Тристаны и Изольды друг другу не просто цветы, – а под радостные клики громкоговорителей: «Да здравствует!..»

Неважно, что там именно. Да здравствует жизнь! Это был праздник жизни: два выходных, праздничный заказ, улыбки, немного коммунистического занудства – стерпим! – и Любовь.

И все признанья, и соитья, и зачатья свершались под революционные речёвки, под идеологический речитатив, под «Свобода! Равенство! Братство!»

Это было как венчальная молитва, осенявшая и пронизывавшая само совокупление. Сам плотский грех – был служением Идее, актом благонамеренности, чинопочитания, патриотизма. Актом идейной зрелости.

Тогда я его и увидела, Мигеля Багрянородного.

Он был грустноглазый. Это я уже потом всё рассмотрела: и волосы, изысканно, по-княжески длинные, чистые и светлые; и тяжёлые полуопущенные, мистические веки; и мавританские губы с чуть вывернутыми, сладострастными краями; и худобу, иссечённость скул; запавшие щёки. Всю его неземную изысканность, утончённость, хрупкость на грани вырождения. Это всё потом.

Сначала я увидела грустные глаза князя – и пожалела его. И это осталось у меня навсегда – всю мою жизнь меня сопровождала жалость к нему.

Сначала обращало на себя внимание движение его глаз, непрестанное лихорадочное дрожание зрачков, как в ознобе, даже до того, что глаза вдруг начинали косить, – как отражение внутреннего напряжения. Как будто части мозга Мигеля, а не глаза воспринимали мир по-разному, вразброс. Как будто разные куски сознания имели свои точки опоры и вращались каждая вокруг своей оси, по своей непохожей орбите.

Затем лицо. Рот, то закушенный от боли, то кривящийся в ухмылке. Бровь, вдруг страдальчески-высокомерно вздёрнутая. Выражение то благородно-возвышенное, то фривольное, рабски-шутовское. Вы почти слышали звон дурацкого колокольчика на невидимом дурацком колпаке.

Вдруг все черты лица начинают суетливо и призрачно струиться, как будто не живой человек перед вами. В глубине, на дне ярко вылепленного, выразительного лица вдруг просвечивало лицо истинное, нежное, как запах цветов. Но ещё глубже, уже под ним – проступали очертания черепа.

И снова глаза – насмешливо-умоляющие, любезно-отчуждённые. Не жалкие, – а счастливо-отчаянные. Взывающие о помощи – и одновременно зовущие: «За мной – и вознесётесь!»

Нет, я как-то слишком просто о князе рассказала. Без загадки. Словно он был обычный человек.

В его лице всё было слишком. Слишком худой, строгий, как у схимника, лик. Слишком коварные, тяжёлые, как у паралитика, веки. Слишком простодушные губы. Слишком вздёрнутый, легкомысленный, как у Пиноккио, нос.

И это совмещение несоединимого князя не только не портило, а – делало неизмеримо прекрасным. Одухотворяло!

Словно он в своём лице слиял все данности, коих мы на земле взыскуем. Всё, что может украсить человека. Все достоинства человека-совершенство, человека гармоничного, человека во всей полноте существования. Серьёзность – и весёлость, неземную прозорливость – и детскую бесхитростность, умение себя до последней капли крови отдать другим – и стремление и умение всё, до последнего вздоха, взять у тебя, отобрать, отнять. Вынуть.

А вокруг были знаки мистической мудрости, ещё в Древнем Египте и Вавилоне употреблённые жрецами: и пятиконечная звезда, и ступенчатая пирамида – лестница в небо. И мумии и могилы вождей, фараонов, земных воплощений Божества.

Мы ещё только смотрели друг на друга – и не заговорили даже, а уж они, фараоны, вожди и радетели, благословляли и обвенчивали нас, вязали нас в морской неразрывный узел.

Но ещё крепче и горше обвенчивала, сплетала и скрещивала, пронизывала, прожигала, растворяла и перемешивала, превратила в первозданный хаос, в студнеобразную массу, а потом слила воедино, в одну форму, в одно существо – она, звезда Полынь, хрестоматийный предвестник конца света.

Была в Стране Блаженных одна странность. Этого, впрочем, не только не скрывали, но даже все уши прожужжали, расхваливая это как непревзойдённое достоинство – непременный повод для любви. Но то, на что все указывают пальцами, – становится невидимкой.

Страна эта вмещала в себя Всё.

Ну, почти. Все мировые религии и массу локальных. Сто национальностей. Готику. Минареты. Пагоды. Все климатические пояса. Все исторические эпохи. Все полезные ископаемые. Моря. Горы. Пустыни. Тундру. Тайгу. Джунгли.

Модель земного шара.

И была в этом некая магия. Словно кто-то решил собрать в одну реторту все элементы таблицы Менделеева, сплавить их и посмотреть, что получится.

Как будто Вселенский Алхимик пытался соорудить из нас философский камень. Колдовской кристалл. Универсальную формулу совершенства. Абсолютной полноты и гармонии бытия.

Но то была гармония, распылённая по девяти часовым поясам, а потому трудноуловимая.

Поэтому и слепили, немного наскоро, но по тому же принципу – всё в один котёл – Город в Городе, Дворцово-храмово-парковый комплекс внутри Всеобщего воинско-монашеского ордена. Сплетение трудодостиженческого празднества и увеселительно-развлекательного завода.

Слияние сгустка материальности, практической пользы – и торжества Идеи, Разума, неосязаемых вечных ценностей.

Витрина Земного Рая.

Концентрат. Перекрёсток мирозданья. Модель модели вселенной.

Золотые статуи в фонтане: Деметра со снопами и пятнадцатиликое божество Всенациональность, воплощенье Единой Общности Советского Народа. Из античной триумфальной арки выскакивает позолоченный шпиль прибалтийской кирхи, словно нож-выкидуха. Синий флорентийский купол эпохи Возрождения окружён сонмом восточных мавзолеев. Конструктивистские башни увиты мусульманскими арабесками. Серали утыканы коринфскими колоннами. Фахверковые домики обляпаны барочной многотонной лепниной. Внутренние дворики в узорчатых решётках разряжаются стрелой летящими готическими галереями. Православные маковки, поставленные вниз, на асфальт, как напольные вазы, источают журчащие арыки. Гаремные волшебные закутки скрещены с донжонами.