Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Ставни стучат, как в английском романе.
Ветер втащил темноту на аркане.
Вечер бежал раньше времени прочь,
вместо него воробьиная ночь.
Там, за окном, — оркестровая яма,
соло и хоры из шума и гама,
рушится ветка, за нею сосна,
лиственным стоном кустов пленена;
свет выключается, гасится с ходу, —
кто там читает в такую погоду? —
хляби разверзлись одна за одной,
занавес падает водной стеной.
«Океанида... — шепчу, — Бореада...»
И засыпаю внутри водопада.

Лежит, пространство сотворя,
признав со временем родство,
инструментарий сентября
из планетария его.
Кому цыплят считать пора,
тот их сочтет и будет прав,
а наша песенка стара
упавших яблок, сонных трав.

Заметок на полях миры,
забытых именин и строк,
неотторгаемой игры
неувядаемый венок,
да фисгармония, как рай
на чердаке сквозь пыль и прах:
ведь у нее, что ни играй,
молитва на уме да Бах.

Переливаясь через край,
звучит в окне ночной нонет,
но сводит резвый водограй
слова и музыку на нет.
Сентябрь уводит нас с тобой
в такую даль на полчаса,
где лишь валторна и гобой
вливают в слух наперебой
лесных провалов адреса.

Объезжать Исаакий при полной луне,
когда ангелов стая крылата вдвойне
и темны кавалькада и страта;
вот два конника, с детства знакомые мне:
Коллеони и Гатамелатта.

А за ними три наших царя вчетвером,
два коня на дыбы под небесным шатром
аравийских в значительных позах,
а четвертый из тяжеловозов.
Диоскуры манежа, конюший, под стать
двум квартетам ковбоев по хватке,
и квадрига, конечно, что ж ей отставать,
Главной арки штабной делегатке.

И вослед этой рати (с ней накоротке
темный ветер на бронзовочерной реке),
завершая волшебные скачки,
едет маленький Пушкин на резвом коньке,
а за ним лилипут на собачке.

Я замки воздушные строю,
в их горницах встав на постой,
с бессонницей, старшей сестрою,
и с младшей сестренкой мечтой,
а то и со средней сестрицей,
любимицей слова «люблю»,
голубушкой, певчею птицей,
синиц и оленей кормлю.

Малюточке Козетте, такая егоза,
козюлька и козявка попались на глаза.

Она их уважала, тихохонько пасла,
на веточку сажала, на листике несла,

по очереди, дáбы не мыкались толпой,
их к маковой росинке вела на водопой.

Да как-то проглядела, сама не поняла,
козюлька улетела, козявка уползла.

О, да, мечтала я прожить в тени,
вне склок и дрязг, в своем углу за книгой,
чтоб тихие классические дни
соединяло время нотной лигой.

Так землянике хорошо в тиши
поодаль от тропы и от дороги.
Я сердцу повторяла: не спеши... —
но запиналась вдруг на полуслоге.

Но иногда, глаза открыв во тьме,
я просыпалась, словно от удара,
и вспыхивала в этот миг во мне
колючая конструкция радара.

В музыкальную спрятан шкатулку
струнный лепет изнанки моста.
Вот собрались и мы на прогулку
и раскрыли два старых зонта.
Всюду дождь, на губах и на веках,
морось льнет к переплеску волны
на осенних каналах и реках,
на каналах и реках весны.

Килобайты погод, миллилитры,
акварельная нынче пора,
серы проблеск, оттенок селитры,
ртутный блик и отлив серебра.
Ох, ни нити сухой, шито-крыто,
в решето зонт играет и в сито,
и над всей нищетой бытия
и умыта с утра, и открыта
барбизонская школа чутья.

Гребни волн, плавники волн, волн рыбьи тела
и кудрявого отрока адыгейские очи.
И влетают кентавры в чем мать родила
в черноморскую гладь по прошествии ночи.
Так плыви же, плыви, хохоча во весь рот,
узнавай эту соль, ведь волна неизменна,
из которой твой вымерший древний народ
увидал выходящей Анадиомену.

Ихтиандр, ребятенок, античный герой,
через марево мифов бредущий по пляжу,
отпечаток ступни, как на глине сырой
след ладони Творца, оставляя в пейзаже.
Так плыви же, плыви, ойкумен твоих мир
по-младенчески древен и неиссякаем,
там глядел на трирему, а тут на буксир,
обретая в прибрежной толпе Навсикаю.

Дегустатор забвенья
задумался и притих.
Что о старых винах сказать,
если время выпило их?
Виноградных улиток
растаяло лунное стадо,
каждый завиток,
каждая гроздь,
вся соть;
но вино воспевало
и вашу нежную плоть,
босоногие давильщицы винограда.

Для нитки божество игла,
для мухи мушмула.
Мне лавка древностей мила,
я в детстве в ней жила.
Сидел Персей или Тезей
под люстрой за столом,
а мышь музейная музей
именовала «дом».
В одной из ваз цвело быльё,
спал отеть в сундучке,
а пыль гнездо вила свое
в укромном уголке.

Ни слова из портретных уст,
часов шажки легки.
Я в этом сонмище искусств
любила закутки.
Ведь в них, куда себя ни день,
не слава и хвала,
а притаившаяся тень
подругой мне была.
Не золото и не поталь
влекли — сверчок трущоб
или рояльная педаль
для эха всех чащоб.

Люблю я окна на восток
с тех пор и до седин
и золоченый завиток
от рам всея картин.
Барометр снится мне отцов
и дедов метроном
и свет от уличных светцов
на потолке лепном.
В дворцовой утвари тех лет
сохранен красоты секрет,
а в памяти лишь тень и свет,
и им предела нет.

Весь этот жизненный уклад ушел в романс или эклогу,
так отлетает аромат, выветриваясь понемногу.

Пока что живопись видна, но переходит в чин эстампа,
еще лампада зелена, и лампа зелена, и лампа.