Наталья Галкина - Голос из хора: Стихи, поэмы

Мы снедаемы будними днями,
Мы под током, раз есть полюса.
Но опять пролетают над нами
Голоса, голоса, голоса.
Различаю повторы и слоги,
Отрезвляющих реплик ряды,
Грозовые далекие склоки,
Равнодушные речи воды,
Металлический техники клекот,
Смеха шелест и плача аккорд,
Камнепада предгорнего рокот
И в ночи завывающий норд;
Рюмки бьются, лепечут колосья,
Нет давно тишины в тишине.
Это лирики разноголосье,
Точно греческий хор в стороне.
Резонируют долы и горы,
Адсорбирует эхо лесок.
И тебе я — лишь голос из хора,
Отвлеченный чудной голосок.

Я уроженка войны
с полустанка Эвакуация
из семьи военных врачей.
Первым домом моим был госпиталь.
В праздник бабушка зажарила кошку.
Или кота.
Кот был неизвестно чей.
Анонимный кот под псевдонимом Кролик.
Первое детское пальто мне сшили из ватника.
Это теперь батнички.
Раньше были исключительно ватнички.
По тогдашней моде, отняв от груди,
остригли меня под ноль.
Фотография последней военной весны:
годовалая уроженка войны, —
волосы ежиком,
ватник до пят, —
призванная в жизнь
в декабре
сорок третьего
года
дочь
трудового
народа.

Нам бы эпизод... но без войн и бед...
Нам бы что-нибудь посветлей, попроще.
Так: в траве цветы (в Красной книге нет?) —
Или солнца луч по зеленой роще.

Кадров бы с полета без печальных лиц,
Биографий злых, некрасивых комнат.
Нам бы только смех подбежал под блиц
С фоном из колонн или далей томных.

Нам бы эпизод... без сирот и вдов...
Без былых времен... с будущим в мажоре...
Пусть без деревень. И без городов.
Лето без дождя. И без бури море.

Ну, хоть полкуста гюлистанских роз...
Или облака с лайнером за ними...
Голубой балет из одежд и поз.
Или просто снег. И любимой имя.

Только имена помнят времена.
«Зоя», — говорю... Говорю: «Марина...»
Нам бы эпизод... чтобы не война...
Чтобы не мольба... чтобы не судьбина...

Вот евангелие от реки
(охрана среды, отмели, мальки,
блесна рыболова,
аква вита нуова,
отражения плюс глубина
равно: волна, волна, волна);

Вот евангелие от мрака
(парсеки, созвездие Рака,
космогонические сны,
эхолот тишины,
непонимание с полуслова
и пронзительный слух слепого);

Вот евангелие от Морфея
(аморфность и структура,
амплитуда и кубатура,
сюрреалистический быт,
информационный бит,
интуиционный бум
и полеты на БАМ и наобум);

Вот евангелие от урана
(рудники, уголовники, энергия, прана,
мадам Ирэн,
синхрофазотрон,
сумасшедший летчик,
вооруженный молодчик,
следы детей,
докембрийская инфузория без затей,
менделеевская таблица,
которая радиоактивно пылится).

Посмотрите на центральную группу:
господин Гейгер,
озабоченная Любочка,
Модест в мантии из одеяла
и кузнец, перековывающий мечи на орала.
А это кто такие? —
загримированы и костюмированы,
приукрашены и отретушированы,
отрепетированы, отредактированы
и расквартированы? —
ой, да это мы с тобой!
Сами не свои, —
стало быть, об руку рука,
щека к щеке,
стоим и смотрим в лицо,
в лицо безумному миру
с нескрываемой любовью
и беззаветным любопытством.

Сбоку табличка:
«Граждане,
не выходите из картины!»

Запутался стрелочник в стрелках,
пригнулась травинка на склоне,
Уснул проводник, и часы захотели в ремонт,
И он оказался на нашем дощатом перроне,
Транзитный скиталец из ненаступивших времен.

В таинственной мгле отмелькали колеса в пространство,
В колодцах зрачков отразился казистый вокзал,
И новый плакат пригласил:
«Самолетом постранствуй!»
А старый плакат: «Не ходи по путям!» — приказал.

Какие-то женщины в мятых платочках сидели,
Авоськи, бидоны, узлы, рюкзаков неуют;
И некто кричал им из позавчерашней недели:
«Любаша, Надюша, Веруня, бегите, дают!»

Свою подхватили поклажу они и пропали.
Дорожные знаки на жести помятой цвели.
Дремал на скамейке ребенок в цветном одеяле,
Дорожки и стежки к ларечкам и будкам вели.

Обертки, бутылки, остатки усеяли почву,
Дремала кассирша в малюсеньком темном окне.
Стоял пассажир пораженный и видел воочью
Тот документальный, которому место во сне.

Стоял монумент кирпичу — темно-красная башня,
Картавый приемник луженую речь щебетал,
Загадочный пьяница спал на газете вчерашней,
Таинственный трезвенник бодро монетки считал.

Часы жестяные висели и зря не ходили,
Глядели с высот на джинсовую деву в цвету.
И тяжкою тенью дорожную пыль холодили
Ряды тополей, оставляя перрон на свету.

Стоял пассажир, промеряя очами округу,
И раковин слуха касались волна за волной.
Но поезд оттуда уже приближался по лугу,
А поезд туда ожидался с вечерней луной.

Еще раз те два окоема успели впериться,
Еще подивился — и вот уже тает вдали.
Ах, стрелочник стреляный, где ты, воробышек-птица,
Виновник и путаник праведной нашей земли?..

Что за игра —
то вслепую, то втемную...
Видно, Земля наша — место укромное,
угол медвежий полуфантастических троп,
где то по лбу, то в лоб.
Сами-то мы — то ли люди, то ль нелюди,
ряженых рой по сугробу из святочных лет,
призраки чьей-то натасканной челяди,
чудь допотопная, имени-звания нет.
Что мы тут мыкаем, в кущах и пущах разбуженных?
Дюж по гужу, пробирается вдаль аноним.
Посвист былин заглушает звон вилок за ужином.
То ли бьют склянки, а то ли бутылки бьют в дым...
Что за театр! —
то салют, то пожарища...
Не по чужим — по карманам своим
не нашаришься
в поисках решки
на алый трамвай,
едущий в рай.
Все мы сударики, субчики, все мы голубчики,
все мы соколики, местная фауна, людь;