Наталья Галкина - Голос из хора: Стихи, поэмы

Романтический выцвел плащ,
и пошла по нему цвель;
и латать-то его лень,
и бросать-то его жаль.
А стреха отсырела сплошь,
подступила к крыльцу топь,
и, должно быть, выпала выть
так и жить да быть, точно плыть.
Все подкладки побила моль,
а надстройки поел жучок,
и пошла по лопатам ржа,
а сквозь прошлое хлещет сель.
И классический неуют
воцарился и вжился в нас.
И классических латок швы,
как созвездья, легли вразброс.

Как сад мой сумрачен, как на паденья падок,
Неутешителен, не склонен утешать.
На осень реже он и выше на порядок,
В тиши затверженной намерен он ветшать.
Щелкунчик времени защелкивает челюсть,
И желудь хрупает, и отлетает час.
В затихшем воздухе листвы не слышен шелест,
Пейзаж молчит, как сад, ожесточась.
Здесь юность — выдумка, а зрелость — пережиток,
Сад признает одну игру — в «замри».
Пространство сверстано без сносок и без скидок,
Соосна с осенью сегодня ось земли.
Как сад мой сумрачен, как прячет он тревогу
В безукоризненном наборе позолот,
Покуда Оберон своим волшебным рогом
Терпеть и трепетать его не позовет.

— Как ваш театрик? — Все, как всегда:
Плещется рядом речная вода,
Млеет партер, и рыдает раек,
И за прологом идет эпилог.
В яме сидят музыканты ладком,
Первый любовник слегка под хмельком;
Грим, парики и котурны при нас.
А на часах-то двенадцатый час.
— А что за пьесу сегодня дают?
— Вроде там плачут, а может, поют;
То ли погоня — аминь да авось, —
То ли герой с героиней поврозь,
То ли хозяин ругает слугу,
То ли пикник на зеленом лугу.
— А режиссер-то в театрике кто?
— Что и сказать вам, не знаю, на то:
То ли сапожник он, то ли портной,
Сами не поняли, кто он такой.
— Как ваши зрители? — Все на подбор!
Плачут, смеются и смотрят в упор.
Есть среди них маляры и зятья,
Маня, Мария, Маруся и я,
Школьник суровый, веселый отец,
Старый холерик и юный певец.
И среди прочих различных родов —
Пара влюбленных в одном из рядов.

Прошлое нас настигает — то изнутри, то извне;
Кто ты, всех мощных и сильных живей и железней,
Хрупкий заморыш с завязанным горлом в окне
В полуволшебстве загадочных детских болезней?

Прошлое гончей по следу летит... что за гон!
Сколько ни силься петлять и по быту мотаться,
То всех забвений травой наполняется сон,
То исполняется явь атавизмами старых нотаций.

Нынешний час между «будет» и «было», что буфер и сцеп,
Дней пруд пруди, но тот пруд выше омутов илист,
И восстаешь поутру, первозданно нелеп,
Нужен незнамо кому и на вырост задирист.

Азбука мира! Природы и жизни букварь!
Все по складам, по слогам, все учебники настежь.
В учениках пребываеши — исстари, ныне и встарь,
С детства до старости то же окошечко застишь.

Вырваться в завтра — задача почти по плечу!
Взрослостью сыты по горло и воздухом пьяны,
По первопутку в пейзажную выйти парчу
Или в июль в земляничные мчаться поляны.

Все, что задумано, сбудется там, впереди.
Мы приступили мечтать, находясь в колыбели.
Горы златые... молочные реки... Из детства — впади
В вечное царствие первоапрельской купели!

Жизнь — не шутница ли? В этом и сила ее.
Мчатся хронометры. Сутки летят по орбите.
Ты неотступен, как прошлое, счастье мое.
И недоступен, как завтра. И полон событий.

В конце июля жары похлебка в московском котле.
Плавкий битум плывет под ногами, испаряются кроны.
Золоченые статуи каменных баб разомлели в тепле.
Улицы изливаются под уклоны.
О, этот лета леток! Пытка зрачка!
О, эти поиски сплывших дорожек и стежек.
Варево адово, не прикусив язычка,
Пробовать, с горла сдирая остатки застежек.
Золотом застит сусальным мир и миры,
Лавром и хреном шибает и перцем восточным,
Зной воплощен в привидения местной игры,
В морок мирской, в это марево яви проточной.
Ввергнув в июль, мне уже даже ты не судья.
Здесь и созвездие, верно, не ковш, а половник.
Где она, Господи, где она, чаша сия?!
Только моленье о капле во стольной жаровне.
Что мне все двери твои и пороги твои,
Все телефоны, в молчанку игравшие пылко,
Страстные лепеты, спрятанные в бутылку,
Подовых радостей или слоеных слои?..
Вот и июль доварили.
И кухня в пару.
И в чайхане караванщики сыты и пьяны.
А что верблюды ни ну, и ни но, и ни тпру, —
Так не особо погонщики сытые рьяны.
Как тут жару расхлебать из котла на великих холмах?
Вижу мираж, точно дервиш в пустыне безумный.
По миражу и брожу по бродящему хмелю впотьмах —
Сжалилось небо и ночь уронило бесшумно.
Может, имеется где-то и озеро Чад?
Может, и вправду реален весь мир понаслышке?
Так тут бродильни, прядильни, давильни, чадильни чадят —
Аж говорильня примолкла и медлит на вышке.
Мне в темноте тот котел остывающий — космос подул! —
Как-то виднее.
И снедь, прикорнув, задремала.
И переулок особо похож на аул,
А и домин городьба, что гряда перевала.
Бусы мои в этом тигле спеклись — беззащитно стекло! —
Окна слепые блестят мусковитной слюдою.
В пекле столичном, видать, и меня припекло.
И по следам заплескало наваром и пеной настоя.

...Послевоенный трогается «опель»,
Все детективы сызнова на бис.
И гоголевский заостренный профиль
На лунном лике вырезал карниз.

Седьмин навоскресило полнолунье
Безвременью, должно быть, вопреки.
Иди, иди, канатная плясунья,
Вдоль фабрики канатной у реки.

Давно уже, забывшись отрешенно,
Не сторожат сторожевые львы.
Щелчком гашетки, болью негашеной
Замутнено сознание травы.

И шествуют в почетном карауле
Соцветия, которым не цвести,
Дворы-колодцы, где не мы тонули,
И лестниц постепенное «прости».

События, сообщники бытийства,
Прозрения презренье наугад,
Распутица времен братоубийства
И белого безмолвия накат.

А в довершенье стойкого застоя —
Времянки застекленное окно
Да липкое молозиво густое,
Которым полнолуние полно.

И как цветы, созвучные букетам,
Подобные растениям живьем,
Мы медленно плывем над парапетом
В прощенном всеми городе моем.

Прости и ты еще одну жилицу,
В воздушном крутояре, где и ты,
Имевшую привычку веселиться
На сонных стогнах стольной тесноты.