Наталья Галкина - Зеленая мартышка

— Почему вы пишете сказки? — спросил журналист у Радия Погодина.

И бывший полковой разведчик, мальчишкой ушедший на войну, один из старлеев победоносных, севший в 1945-м за анекдот пустячный, прошедший лагеря то ли за Унтою, то ли за Интою, отвечал:

— О человеке можно написать в двух жанрах: либо донос, либо сказку; мне сказка ближе.

Еще один бывший старший лейтенант из тех, что выиграли Великую Отечественную, композитор Клюзнер, дважды, приезжая к лету из Москвы в свой Комаровский дом, находил дверь взломанной. Осенью оставил он у входа записку: «Открыто, дверь не ломайте, заходите, только в доме не пакостите».

И следующей весной, приехав, обнаружил наслюнявленный химическим карандашом ответ: «Бу сделано».

Девочка, живущая на Дальнем Востоке, играет маминой пудреницей с изображением Адмиралтейства; это ее сокровище, самый любимый предмет, башня со шпилем, увенчанным корабликом, — ее замок, главный дом в королевстве.

Уже в зрелости оказывается она в Ленинграде, волею судеб поселяется в доме, где из окна ее комнаты видно Адмиралтейство. Каждый день, выбрав время, она сидит у окна, смотря как завороженная. Можно сказать, всего города она не знает, да и не стремится узнать, изучить его, посетив разные городские районы; ее территория — часть Невы, Марсово поле. Невский проспект до Екатерининского канала, то есть до канала Грибоедова; ей того достаточно.

— Знаешь, — говорит она подруге, — ведь это настоящее чудо: я живу в своей любимой картинке возле волшебного замка с пудреницы.

Другая ее подруга, с начала девяностых до конца двадцатого века успевшая объездить полмира, тщетно пытается пригласить ее с собой в поездку, показывает ей фото, дарит диски с видами Парижа, замков Луары и Людвига Баварского, Виндзора, Дании, норвежских фиордов, Гонолулу, Фиджи, Греции, давай поедем, я при деньгах, билет тебе куплю, — но встречает полное равнодушие.

— Нет, не поеду, спасибо, нет.

— Да ты только посмотри! Вот Фонтенебло! А вот Петра! Неужели ты не видишь, какая красота? Почему ты не хочешь увидеть ее своими глазами?

— Ты не понимаешь. Красота, красота. У меня всё есть. Мне стоит только к окну подойти. Я пребываю в мечте, покидать ее мне нет никакой необходимости.

— Но видеть мир! — не унималась подружка-путешественница.

— Где я живу, — отвечала А. Н., — я столько вижу, что мне до конца дней не наглядеться.

А зачарованная пудреница давно потерялась, исчезла, растворилась в прошлом: но для Н. отчасти все выглядело так, словно она сама вошла в картинку с защелкивающейся крышечки, да так в ней и осталась.

Один из партнеров по бизнесу, неведомого происхождения молодых людей девяностых годов, прикупивших старинную фабрику известных купцов в Подмосковье, работавшую по своему профилю и в советские времена (а заодно и гостиницу в Германии), едет в качестве заказчика за самоновейшим оборудованием для фабрики в Италию с секретаршей брокерской фирмы. Секретарша по неосторожности рассказывает ему о поваре ресторана на озере Г., готовящем необыкновенные пирожные, о самом озере, славящемся своими пейзажами и достопримечательностями.

— Едем туда немедленно!

— Но сейчас темно, озера не видно.

— Хочу сейчас!

— Посмотрите на то кукурузное поле. Оно просто темное пятно. Таким вы и озеро увидите. Поедем завтра днем.

— Едем немедленно!

Поехали. Тыча пальцем в темноту, он спрашивает:

— А что там за огни на берегу?

— Вилла Катулла.

— Кто такой Катулл?

Вспомнив название знаменитого издания шестидесятых, она произносит:

— Катулл, Тибулл, Проперций…

— Про Тибула что-то слышал, про остальных нет.

Возможно, в памяти его промелькнул герой детской книжки «Три толстяка».

Принесли итальянские пирожные. Попробовав, партнер-заказчик потребовал повара.

Пришел повар.

— Спросите его, сколько он хочет в месяц, чтобы поехать со мной в Москву и там готовить мне такие пирожные.

— Три тысячи евро, — отвечал улыбающийся повар, возможно, чтобы от него отстали.

— Согласен, иди собирай чемодан.

— Но он не может так уехать, у него семья.

— Денег накину, пусть едет с семьей.

— Но на октябрь лимит найма итальянской рабочей силы исчерпан, вам придется подождать до ноября, ему никто не даст разрешения на работу в России.

— Ладно, хрен с вами, запишите его данные, дайте ему мою визитку, вернемся в тему в ноябре.

Но, по счастью, на ноябрь пришлись другие проблемы.

— При преподавании английского языка новым русским неопределенный артикль «а» переводится словом «типа», а определенный «the» — словом «конкретно».

Сначала речь заходит о книге Стена Надольного «Открытие медлительности», потом о море, о мореходах, капитанах, сугубо сухопутные люди начинают строить всяческие предположения — каким должен быть настоящий моряк.

Всякое перечисляется: отсутствие боязни разомкнутого пространства морских далей (агорафобии), а также замкнутого (клаустрофобии), каковым является каждый закуток судна и само плавсредство в целом; контактность в сочетании с независимостью, помогающие долговременно пребывать в одном и том же коллективе, и т. д. и т. п., пока Луиза не произносит:

— Главное, он должен уметь вовремя начать считать до восьми.

Встретив недоуменные взгляды собеседников, она поясняет:

— Буря ведь не начинается с девятого вала, сначала она посылает предыдущие восемь.

— Что это? — спросила я у Татьяны Субботиной, разглядывая подаренный мне ею фотоальбом, запечатлевший некоторые ее путешествия.

В конце альбома паслись безмятежные овцы Крита и Санторина в блеклых зелено-голубых пейзажах с охристой землею, в середине Татьяна купалась в Святом озере моего любимого Валдая, бродила по возрожденному Иверскому монастырю, снималась возле сияющей белизною ротонды начала девятнадцатого века (я помнила ротонду замурзанной, меня часто посылали в ее зачуханный магазинчик за керосином).

Но семнадцать мгновений весны, запечатленных на первых семнадцати страницах, были незнакомы, неопределимы, производили сильное впечатление. Полки от пола до потолка комнатушки заполнены были старинными самоварами, керосиновыми лампами, жестяными банками из-под чая, кузнецовским и Бог весть каким еще фарфором, над граммофоном с ярко-оранжевым раструбом красовались бутылки стодвадцатипятилетней, что ли, давности, витрину подле затейливых перилец заполняли ключи от громадных до крошечных, в углу витринном почему-то лежал веер.